Евгения Чуприна «Орхидеи еще не зацвели»
То, что эта книга – как сейчас говорят, «постмодернизм», становится понятно сразу, еще по фальшивым эпиграфам, которыми она снабжена: вот, например, что говорит о ней писатель Джеймс Джойс — «Все бы ничего, но отсутствие единого стиля напрягает. Прочел три главы¸ больше не осилил. Много букв». А вот что привлекло в книге Конан-Дойла — «Жаль, что автор не увлекается спиритизмом, я бы хотел сделать пару замечаний, которые несомненно бы пошли на пользу роману. Радует отсутствие Шерлока Холмса».
Суровей всех припечатал книгу Лоренс Стерн — «Нарушены все законы связного повествования, фабула, хронология. Герои ведут себя, как шайка идиотов. Много долгих рассуждений ни о чем. Такое впечатление, что автор нарочно поставил перед собой цель нагородить побольше чепухи. Наверняка пришлось печатать за свой счет». Он, в общем, недаром это сделал, потому что принцип повествования в книге именно стерновский – в сущности, весь список процитированных авторов (там еще есть Шекспир, Свифт и Агата Кристи) – это, по большому счету, список тех, чьими приемами и чьими образами Чуприна пишет свою книгу. Если пытаться ее роман суммировать в одном предложении – то выйдет нечто вроде «пересказ сюжета «Собаки Баскервилей» в манере «Тристрама Шенди» языком, например, Саши Соколова и с помощью логического аппарата «Алисы в Стране чудес». Не буду ручаться за точность всех звеньев этой цепочки, но идея примерно такая; особенно форма повествования лично мне напоминает тут «Палисандрию» — своим псевдоисторическим антуражем, своими ссылками на идущие за кадром подлинные мировые события и – особенно – манерой автора и героев раздувать из разного рода омонимии, синонимии и двусмысленностей целые обсуждения тех или иных слов и понятий.
Действие перенесено в Лондон, а затем и на любимую всеми Гримпенскую трясину 30-х годов прошлого века, там рассуждают о красной угрозе и цитируют леворадикальные газеты, радующиеся смерти капиталистической собаки-сэра Чарльза Баскервиля, главного героя зовут Берти Вустон, и у него есть слуга по фамилии (или, точнее, псевдониму) Шимс, в общем, все понятно. Практически каждый фрагмент текста – это либо цитата, либо ссылка на цитату, как словесную, так и ситуационную или идеологическую, внутри фрагментов тоже битком цитат и ссылок, вопль до того, что цитатами могут оказаться даже предлоги и звукоподражания – например, «оле-оле-оле». Людям, которые спорт по узнаванию первоисточников любят, здесь будет полное раздолье, хотя, как представляется мне, вся эта зацитированность тут совершенно не главное – и, более того, рискну предположить, что и с точки зрения Чуприной не главное тоже: она совсем не стремилась создать «умный текст», ее цитаты – это строительный, а не отделочный материал, и, в общем, любой, кто тех или иных цитат не видит – все равно найдет здесь что-то для себя, ибо у ее книги есть собственное, несовпадающее с парадигмой ученого – или иронического — цитирования, содержание – что, вообще, наиболее существенно в данном разговоре.
Проблема в том, что у текста, проникнутого тотальной иронией, есть то известное свойство, что в качестве артикулированного высказывания он совершенно бесцелен – из него не вынуть ни назидания, ни отображения, такой текст — это чистые приключения слов: данную проблему хорошо понимали и Веничка, и помянутый уже Саша Соколов, и для того, чтобы ее обойти, им часто приходилось переключать регистр и, со всеми постмодернистскими экивоками, – но обращаться к прямому авторскому высказыванию (Хармс в этом смысле был куда последовательнее – оттого и читать его невозможно скучнее). Мировоззрение Чуприной, впрочем, куда менее трагично, нежели у вышеназванных, оно, собственно, как можно было заключить из цитат, – вполне вудхаузовское, но и ей неизбежно пришлось с этой проблемой столкнуться.
Сложность еще в том, что в нашем декларативном, да еще и снабженном таким мощным аппаратом познания, как поисковая машина Гугл, мире заниматься «постмодернизмом» стало легко и приятно, отчего он быстро надоел. Люди, сейчас начинающие свои книги с иронических отсылок сразу ко всей мировой культуре да еще и к сетевым реалиям вдобавок, мало кого уже впечатляют: после соцсетей к ним, наоборот, начинаешь относиться с подозрением – типа «Опять ученая копипаста, что ли?» Чтобы выделиться в ежедневном потоке ученостей и культурной иронии, прямиком почерпнутых из википедии и Гугля, прозе надобно обладать отличной от тотальной иронии субстанцией, а автору ее – хорошим вкусом и слухом. И то это поможет не сразу: я, признаюсь, первые три главы Чуприной читал скептически, хотя и не мог не отметить, что формально они выписаны весьма, что называется, профессионально: и все же у меня в голове вертелся вопрос «Зачем?». Но потом, вдруг, меня захватило, и вот почему:
В абсурдном тексте, в котором все позволено и где нарушены семантические, а часто и синтаксические связи, особенное значение приобретает отбор слов – это в обычном повествовании можно о чем-либо выразиться приблизительно, ибо сюжет или «проблематика» многое спишут: в абсурдном мире каждому событию должно соответствовать только единственно возможное слово, чтобы на выходе не получился довольно скучный и алогичный ради алогичности хаос или, в лучшем случае, — книга И Цзин. В истории с Чуприной можно констатировать не только то, что она это отлично понимает, но и то, что она с отбором справилась прекрасно: здесь можно спорить с выбором ею тех или иных слов, можно – на свой вкус – найти плосковатые шутки – но нужно понимать, что именно факт нахождения этих шуток и показывает, что Чуприна свою задачу поставила и решила – то есть, выстроила внутри формально анархической эстетики иерархию смыслов, обозначила ходы разрешенные и запрещенные, сконструировала свою, и при этом – интуитивно хорошо прочитываемую логику текста, причем сделала это совершенно незаметно от читателя, который примечает наличие жесткой аналитической логики автора только тогда, когда ему кажется, что вот тут, вот в этом конкретном месте – она как будто немного ушла в сторону, за пределы, как сейчас принято говорить, коридора возможностей. Чтобы были возможности – нужно сперва построить этот самый коридор; и Чуприной это совершенно точно удалось.
Разумеется, для этого в первую очередь нужен талант; но еще, как представляется, для этого нужен положительный идеал; в случае с Чуприной, по моим представлениям, этим идеалом является авторская любовь к своим героям. Герои Чуприной – все эти известные всем нам Бэрримроы, Мортимеры и Баскервили (которых тут, кстати, существенно больше, чем в оригинале) – выглядят, ходят и говорят как очень обаятельные, реально существующие люди (со всеми поправками на эстетику книги, разумеется); они у Чуприной не функции, не производные абсурдного текста – а именно что этого текста творцы, они не произносят формулы, которых требует от них текст, – нет, они создают его сами, сообразно со своими психологическими предпочтениями. Да, предпочтения у них странноватые – но это именно их предпочтения. Вот, для сравнения – как рассуждает Бэрримор:
– Элиза, мы вместе разбирали его гардероб, и если это гардероб человека, который ощущает недостаток денег или готов ради них рискнуть своей репутацией, то я отказываюсь понимать, какой цели он служит. Дело не только в том, что его составляют вещи преимущественно дорогие, но все эти вещи еще и добротные, и в совокупности они образуют как бы некое гармоническое единство, вроде как симфонию.
А вот сэр Чарльз Баскервиль, на манер Джойса, рассказывает, как стал магом:
«Чувства перегружены. Мозги тоже. Половина тебя – в другом мире. Ты вот что, ногу поджимай, глаз закрывай, руку вытягивай, изображай половину. И тогда колдуй. Притом у меня долго не получалось. Как бормотал на все лады, как искал, чем чертить. Птеродактиль вдруг превратился в сияющее пятно света. Внутри проявился седой маг. Красивый, весь в белом. С золотым посохом и змеей. И по сияющему лучу спускается. Ко мне. А я некрасивый. И не в белом. Потный, обсранный. Думаю: кто же из нас кретин?…»
А вот выражает свое неодобрение сэром Генри Баскервильским, цитирующим Пушкина, главный герой:
«Даже понимание теории относительности не производит такого отвратного впечатления, как знание русской поэзии».
Нетрудно заметить, что все это говорят люди пусть странные – но разные. А если они разные – значит, у них есть психология; а если у них есть психология – значит, они живые; а если они живые – значит, это уже не тотальная ирония и даже не совсем постмодернизм. Так Чуприна, на материале, который не предполагает человеческого чувства, – строит это самое человеческое чувство; и именно оно создаёт ей необходимую логику, необходимый структурный каркас происходящего, и позволяет делать необходимый семантический отбор.
А уже потом включается все то хорошее, что есть в постмодернизме: потому что книга эта, безусловно, очень культурная, но, что важнее — она очень смешная в этой своей культурности. То есть, понятно, что вот уж тут совсем дело вкуса, но я смеялся так много, как уже давно не смеялся: вот, например, сэр Генри вспоминает свою семью – «– О нас Драйден в свое время даже эпиграммку подпустил: Страна моя, ты слышишь этот зуд? Три Баскервиля по тебе ползут». Юмор тут мягкий (хочется написать – «по-женски», так что пишу), хотя местами и довольно грубоватый, и даже площадной: но это не потому, что Чуприной вкус отказывает – а потому, что герои этот юмор принесли с собой, они по-другому не умеют.
Заканчивая этот длинный разговор: у Чуприной получилась исключительно, на мой взгляд, смешная и легкая книга – легкая той странной бесцельностью, тем отсутствием телеологии, которыми обладает хорошая музыка – или хорошая шутка; то есть те вещи, в которых процесс не менее важен — а зачастую важнее, — чем результат. Книга Чуприной написана с тою целью, чтобы ее было приятно, интересно и весело читать. И она написана так, что ее читать приятно, интересно и весело. И, когда ты ее так читаешь, — то вопрос «Зачем?» снимается сам собой: потому что только тут ты вспоминаешь, что именно это, по большому счету, и делает книгой стопку исписанных листов. Все остальное может называться справочником, энциклопедией или Великим Романом – а вот книгой называется именно то, что хочется читать.