Владимир Козлов пишет альтернативную прозу. Лучше бы он этого не делал. Это не альтернативная проза, а сиротский супчик. Это сетования бабушки по поводу буйства внуков с повторением запомнившихся выражений. Чувак закончил в Минске лингвистический университет по специальности «английский язык». Потом – школу журналистики в США. И это дало ему офигенно много познаний в русском сленге. Как сказал один из его анонимных комментаторов: «По всему видно, аффтырь… (мы пропустим слишком экспрессивное предположение о его районной юности)… и теперь моделирует ситуацию «если-бы-я-не-был-ботаном»».

Привыкшая к стилистической роскоши и космической сложности украинского писателя Олеся Ульяненко, единственного панка, получившего Шевченковскую премию, объяснявшаяся с ментами то по поводу кражи его паспорта, то по поводу его мертвого тела, я не могла и ждать, что меня вставит роман Козлова. И точно. Я вздыхала, я матюкалась, я восклицала «О, Боже!», как будто не Бог допустил, чтобы эту прозу называли, прости господи, «взламывающей условности». Я бы назвала ее тенденциозной, примитивной. лапидарной. Стол – обшарпанный, стена – облезлая, самогон – мутный, кафе — «Снежинка», фарцовщик – Жорик, собиратель бутылок – в телогрейке, дед – с беломориной, бабка – во фланелевом халате, хиппи – волосатые. Все банально и поверхностно. Автор как бы брезгует погружаться. Посмотрите на этот сленг! Отдельные босяцкие пассажи вставлены в правильные, книжные конструкции: милостивый государь, соблаговолите узнать, что вы чмо и отсос, и вам светит высшая мера.

Мир вашему праху, настоящие альтернативщики. Вас не понимали, вас не издавали, многих из вас убили, потому что вы были не удобны. Вы были – Космос. Вы возвышались над уровнем быдла, но любили его и пытались жить с ним одной жизнью, разделить с ним драку, хлеб и выпивку.

Козлов – не то. Кругом говнище, а он – в белом фраке, с американским дипломом.

Краткое содержание: 29 марта 1986 года в лесополосе на окраине белорусского города находят труп девушки, ученицы местного ПТУ. Расследование поручают молодым следователям прокуратуры Юрию и Сергею, которые опрашивают свидетелей, ищут улики, вычисляют возможных подозреваемых, а одного из них (водителя местной автоколонны, чей грузовик свидетели видели в день убийства на окраине леса) просто сажают в кутузку и начинают прессовать — до тех пор, пока тот не признается. Правда, спустя несколько дней в той же лесополосе происходит еще одно убийство, и теперь Юрию (он там главный герой) предстоит непростой выбор: либо искать серийного убийцу, либо выпускать водителя, который, как это понятно с самого начала, ни при чем, либо (развязку, на которой держится вся интрига, раскрывать не буду, хотя я о ней догадался примерно в конце первой трети текста). А тут еще бабахнуло в Чернобыле, Юрий поссорился со своей девушкой, да и жизнь у него, следователя прокуратуры, незавидная — только разговоры о рок-музыке спасают. Советская жизнь, 1986 год.

Номинирующий роман Козлова человек написал, что «1986» «взламывает условности». Совершенно непонятно, на основании чего сделан подобный вывод. Козлов описал обстоятельства заурядного «милицейского детектива», умудрившись сделать это стертым, суконным, изобилующим какими-то замшелыми штампами языком. Это даже не «нулевое письмо», за которое нахваливают стиль Козлова, это просто дурно, ученически написано.

Хотя это может быть оригинальным авторским замыслом: писать о советской жизни таким вот ущербным заплетающимся стилем, как бы подчеркивая убожество реалий 1986 года. Увы, и здесь вынужден автора разочаровать: 1986 год в его изложении получился таким же блеклым и примитивным. В пространстве романа действуют какие-то вырезанные из газеты фигурки вместо персонажей. Местные гопники обязательно пьют пиво и вокруг них земля усыпана бутылочными осколками, старый рейсовый автобус непременно заляпан грязью, работяги дома сидят за столом в майках-алкоголичках, а на столе диспетчера автоколонны «пачка пожелтевших путевых листов». Ну да, и портрет Горбачева с замазанным пятном на лысине на стене. И «наше расследование взято на контроль в райкоме» — это такие, типа, «приметы времени». Хотя по совести — ну ничегошеньки характерного именно для 1986 г.в них нет. Подобные портреты висели в кабинетах не только в Белоруссии, а местные гопники ведут себя одинаково во все времена.

На фиг надо такую перестройку, сказал бы я, кабы не застал 1986 год. Но по прочтении романа Козлова понимаю, что сам автор не очень-то много и запомнил из тех благословенных времен. Что запомнил — перепутал или неправильно понял. Ведь в 86-м автору было всего-то 14 лет, вряд ли он в таком нежном возрасте мог задержать в памяти столько обстоятельств — о чем говорили, что слушали, как вели следствие (кстати: в советское время прокурорских, которые таким манером — спустя рукава и покуривая — ведут расследование изнасилования и убийства несовершеннолетней в маленьком городе, да еще почему-то никого не прислали из областной прокуратуры — да их бы выперли из прокуратуры в два счета).

Похоже, при написании романа Владимир Козлов вдохновлялся перестроечно-чернушными советскими фильмами. Во всяком случае, некоторые фрагменты буквально списаны оттуда. Сцена секса взята из «Меня зовут Арлекино», оттуда же и эпизод, где гопники поймали и остригли залетного хиппи (у Козлова, правда, это «металлист»). Папаша-работяга — явно персонаж из «Маленькой Веры», а фразочки гопников напоминают не то «Аварию-дочь мента» не то «Забавы молодых». И на всем этом лежит отблеск вторичности, фальщи, какого-то удивительного местечкового простодушия. Не бестселлер, и не будет им никогда.

Помним мы роман Владимира Козлова «Гопники». Роман тот, к слову, заменял тогда сообщество odin-moy-den. Для покупателей книг издательства AdMarginemэто, конечно, была чистой воды, жизнь животных. По сути, и по форме.

То была альтернативная проза. Альтернативная, часто, в том смысле, в котором некоторых людей называют альтернативно одарёнными. Впрочем, стилистически та проза была безупречна.

И роман «1986» это снова стилистически безупречная проза. Неярка – скорее матовая – но очень резкая, плотная, предельно конкретная.

Это рассказ о том, как в глуховатом белорусском городке молодые следователи прокуратуры пытаются раскрыть убийства и изнасилования молодых девушек пэтэушниц.

Народ здесь живёт тупой, жестокий и агрессивный, главный промысел – собирательство бутылок, кругом весенняя грязь, алкоголизм и Советский Союз 1986 года.

Мерзки все – от десятилетних подростков до старой бабки и полоумного деда. Директор школы – растлитель малолетних.

И даже Борис Гребенщиков на квартирнике в этой дыре поёт свою единственную песню с матерным словом.

Вот типичный диалог двух следователей:

«- Ну, сука – шепнул Сергей на ухо Юре. – Никак не забудет Восьмое марта.
— А что было Восьмого марта?
— Ну, что было, что было… Хотел раскрутить падлу, а она, сука дикая… Не дала».

Всё это живёт и копошится на фоне чернобыльской катастрофы.

Полная деструкция реальности.

Впрочем, нельзя не отметить, что воссоздана эта распадающаяся реальность мастерски:

«Оля и Юра сидели за столиком в коктейль-баре «Снежинка». Оля пила через соломинку молочный коктейль, Юра – кофе. Гудел, взбивая коктейль, миксер «Воронеж»».

Описания точны вплоть до упоминания «безпятного» портрета Горбачёва.

Это такой «Груз-200» light.

Это не совсем литература. Это скорее фотография. Просто исполненная в тексте.

P.S.: Не могу, так же, не указать автору и реакторам на ошибку. На стр. 118 подозреваемого, в авторском тексте, сначала зовут Игнатенко и, тут же, Игнатович.