Если не читать аннотации на переплете, то у Постнова вполне приличные рассказы. Правда, с особенностями. А особенности эти угадываются элементарно, и называются запросто: избыточность смыслов. Возможно, у этого эффекта или дефекта есть и другое общепринятое название, но мы его позабыли. А как еще назвать маниакальное стремление рассказчика поведать не о том, что с кем-то случилось или переживается в связи со случившимся, а исключительно о том, что Он, рассказчик, на этот счет думает? Вот, то-то! То есть, не событие, а рефлексия и является для него главным поводом для повествования, и еще – жгучее желание покрасоваться перед слушателем своими определенными достоинствами типа: «Ох, не прост я, девушки, ох, не прост!» Короче, сколько рассказчиков, столько и тараканов у каждого, но чем-то они похожи. А вообразите себе рассказчика, поведавшего нам о свидании аута с нимфоманкой, каков красавчик! Вот на какой он высоте над своим слушателем! А совокупление с покойницей в повести тоже отважно и торжественно, как у Сорокина, но прочувствовано и, что самое главное, глубоко осмысленно так, что даже становится обидно, когда эта тема почему-то не получает развитие. Здесь рассказчик несколько водевилен, и это как-то примиряет с его заморочками, тем более, что его повествование не лишено иронии. Записки сумашедьшего? Разумеется. Но чем он нам интересен? Да только записками, а сам-то он нам глубоко отвратителен, — вот и вся «готика». Нет, если бы Автор в подобном духе раскололся на более пространное повествование, а не на сотню с небольшим страниц, то московские мажоры наверняка бы внимательно пригляделись к его опусу, а так они на него лишь покосятся, а потому мы ничего не дадим Постнову, — прибережем для кого-нибудь другого.

Загадочная концовка повести, которая составляет основу сборника, не имеет разгадки. Разгадка и не нужна. Столкнул ли героя со стремянки человек из дурного сна, сам ли герой сверзился и убился, ударившись головой об пол, — роли для читателя не играет. Божий гнев, как и дух святой, дышит, где хочет. Сложные мысли героя повести и наивные попытки его извернуться и уйти от человеческого закона ни к чему не приводят, потому что есть еще и божий закон, от которого не уйдешь. Гаснут свечи в московской церкви, не желая гореть. Некрофилия есть грех в квадрате, как ни обставляй его романтическими сентенциями, почерпнутыми из литературных источников. Отсылки к таким источникам, имена, аллюзии и примеры густо рассыпаны по всей повести. Но сами эти отсылки не главное для автора «Антиквара» (и для его героя). Главное — следование традиции, той романтической, мистической линии, начатой в Германии Гофманом и успешно перенятой в России. Если «Страх», первый роман Постнова, — книга о преодоленном страхе (кто не помнит, напоминаю: в романе некая потусторонняя сила, с детства пребывающая в герое, обставляет его жизненную дорогу всевозможными дорожными знаками, и страх, энергия страха, которая возникает в нем, преобразуется в энергию жизни. Правда, не такой жизни, какая дана другим, — а жизни, тяготеющей к смерти, жизни, где обитают мертвые, видимые лишь одному герою, что дает ему удивительную свободу поступать и действовать безбоязненно), то в «Антикваре», наоборот, — страх пожирает героя повести, паранойя главного персонажа, его навязчивое видение за своей спиной тени Порфирия Петровича, приводит к реальной смерти. Постнов литературен принципиально, выполнена его проза безукоризненно. И рассказы в этой книге и «Антиквар». Сюжетность, острота, красочность — этого у автора не отнимешь. Как не отнимешь и избыточной эротичности, переступающей границы морали, что не каждому читателю его прозы, наверное, окажется по душе.

На мой вкус, эта книжка прэлэстна! И право, жаль, что все эти Э, скажешь, мистерии родственных уз, смиренно склоняем голову под справедливый упрек и многоступенчатые предложения с разными там ежели, а между тем, отнюдь и прочими во всяком случае примерно два столетия уже не просто «не носят» — мало кому ведомо, каким таинственным способом некогда затягивались шнурки на таком корсете. «Бродящий огонь» Ореста Сомова и «Лафертовская маковница» Антония Погорельского — едва ли не последние образцы подобного стиля в истории отечественной словесности.

Меня, положим, подобное чтение только умиротворяет (хотя ни в коем случае нельзя полагаться на вкус человека (это я про себя, любимую), который в своем время ухитрился одолеть все три тома «Брусков» Панферова (по программе филфака было положено) и до сих пор с умилением готов перечитывать те примерно шесть страниц романа Мередита «Эгоист», на протяжении которых герой завязывает галстук перед тем, как отправиться на верховую прогулку…).

А между тем сам автор «Антиквара» прекрасно знает, что «так в наше время писать уже нельзя» (эти слова в новелле «Песочное время» —и уже само название рождает столько аллюзий, что сомнений нет: Олег Постнов мой коллега-филолог — произносит «кто-то о старых мастерах, тех, что С.А. любил в детстве, и теперь он до самых корней своего существа понимал смысл этого категорического императива. Нельзя — это звучало как запрещение смерти, как условие для права жить»). Условий для права жить (не в веках жить, а именно сегодня, сейчас) текстам, собранным в книге «Антиквар», автор соблюсти почему-то не захотел (вот уже захотел бы, то сумел, тут я не сомневаюсь). Притом, что он и сам знает: «умножение предмета или облика, его тиражируемость, обесценивает оригинал. Словно некая патина, нанесенная множеством безликих касаний — касаний взглядами, — прилипает к вещам. В них тогда видна вереница их подобий, захватанных и опошленных, и именно таковы хищные вещи нашего века» (из повести «Антиквар»). Я, вообще-то, это не только о стиле говорю, но и о сквозном мотиве — прикосновение к инобытию: шагреневая кожа там; зеркала, чьи отражения похищают их владельцев; петербургский торговец оживающими портретами etc (неточная цитата из того же «Антиквара»).

…И всё же: что за прелесть эти причастия и существительные на –ение, –ание…

Было две книги, ориентированные в первую очередь на ракурс, стиль, между которыми я делала выбор. Одна из них – как раз «Антиквар» Постнова. Это проза «на отлично», тонкая, и неожиданная, и несколько чудовищная в своем набоковском обнажении. Какую новеллу ни возьми – все «копошащиеся глубины»: от детской сексуальности до некрофилии. Да, вот чего мне не хватило у Постнова: выхода за эти пределы.