Всеволод Бенигсен.
«ВИТЧ»

Рецензии

Наташа Романова

Всеволод Бенигсен «ВИТЧ»

Без совка и жизнь горька.

Издевательский и местами до изнеможения смешной роман о диссидентах-семидесятниках, умело написанный безо всяких глубокомысленных и квазифилософских выкрутасов. Найдется много желающих обвинить автора в циничном глумлении над светлыми идеалами нашей интеллигенции. Лично я могу только на базе своих знакомых, не глядя в записную книжку, сразу назвать человек 15-20.
Немолодой литработник-фрилансер получает заказ написать книгу про антисоветский самиздатовский журнал 70-х годов. Для этого ему надо погрузиться в далекое прошлое, чтобы выудить оттуда тени ныне забытых представителей антисоветской культуры, а если повезет – то и их самих, но не тут-то было. Вернее, не так сразу.

В 1979 г. инакомыслящую творческую интеллигенцию загружают в «философский самолет» (по аналогии с пароходом в 1922 г.) и вместо того, чтобы депортировать в Мюнхен, по дороге выгружают всех в автобус и везут в закрытый номерной город Привольск (это же намного лучше, чем запихать их в дурдом). Получается как бы трудовой лагерь вольного поселения, где опальным деятелям творческих профессий предоставляется полный кардбланш: пиши, рисуй и твори, что хочешь – никакой цензуры, можно все.

Но тут выясняется, что вне Совка никто из них «творить» не в состоянии: внутри них пустота, которую может наполнить только Совок. За все годы и даже десятилетия пребывания в Привольске никто из них ничего не «создал», не считая поражающего своим идиотизмом монумента жертвам сталинских репрессий. Творческие диссиденты занимаются кляузами, стучат друг на друга, окончательно разваливают градообразующее предприятие – химзавод, при этом они продолжают собираться на кухнях, но уже ничего не обсуждают, поскольку обсуждать им нечего, а только поют песни; борются с пьянством и тунеядством. Вот тебе и все свободное бесцензурное творчество.

Правда,, о своевременности такой книги можно поспорить: диссидентские антиутопии и петушение священных коров инакомыслия активно разрабатывались еще четверть века назад, примерно в таком же сатирическом ключе. Поэтому этот литературный опыт автора никак нельзя назвать уникальным – книга с самого начала воспринимается как ремейк идей известных наших зарубежников – любителей поржать над тотемными ценностями бывших соотечественников. Поэтому сначала я было подумала, что автор – такой же старикан, как и его главный герой 50-60 лет – иначе чего ему эксгумировать весь этот культурный склеп, — но вскоре мне пришлось отогнать от себя эту дикую и недостойную мысль. В романе есть две истории, которые (у нас) мог сочинить, безусловно, только молодой автор (или, скажем так, относительно нестарый), одна про то, как мальчик подружился с дедушкой-соседом, а когда дед умер, он решил это скрыть, чтобы получать за него пенсию, таская мертвое тело с балкона в спальню и обратно («мертвый старик на балконе был похож на запорошенный снегом мопед»), а другая – про Ленина, который по ночам выползает из мавзолея и вампирит прохожих на улицах: тема-то известная, но этим дело не ограничивается и начинается такой трэш, которому может позавидовать Ллойд Кауфман (студия «Трома»). История ничем не хуже «токсичного мстителя» (правда, Кауфман сейчас сам уже старик, хоть и бодрый, а его мертвецам, сделанным из всякого подручного хлама, тоже уже немало лет). Но то у них. У нас же люди от 40 лет и старше не являются ценителями такого рода культуры – и стало понятно, что автор книги – человек «относительно нестарый». Вот поэтому и роман, хоть идеи его не новы, читать в принципе даже можно – особенно по сравнению с другими «кирпичами» длинного списка («толщиной с автомобильную шину»), большинство из которых вообще нечитабельны.

Виктор Папков

Всеволод Бенигсен «ВИТЧ»

У автора ничего до этого не читал, мое первое знакомство с ним (хотя и о «ГенАциде» и о «Раяде» слышал). «ВИТЧ» пишется заглавными буквами и расшифровывается как «Вирус иммунодефицита талантливого человека». Или «творческого человека». Герой в романе не остановился на какой-то одной расшифровке. А главная тема романа обозначается уже в эпиграфе, в который вынесено стихотворение героя (того же, кто и придумал аббревиатуру ВИТЧ):

«Серость не хочет быть серостью –
Она создает мир серее себя,
Чтобы оправдать свое существование.
Так и идет все по спирали.
А потом серость съест всех. Ам!»

Сам сюжет сереньким никак не назовешь. Тут и детектив, и сюрреализм, и ирония, и сатира, и что угодно. Главному герою (все-таки одному из главных героев) поступает заказ на написание книги о судьбах писателей, издавших в конце эпохи Брежнева диссидентский альманах «Глагол». Это были малоизвестные авторы «третьего-четвертого» ряда. КГБ вроде бы посадило всех на «философский» самолет и выслало в Германию. Или куда-то еще, но потом все эти авторы как-то затерялись. Максиму (так зовут героя) уже за пятьдесят, он этих авторов знал лично. Не всех и не очень хорошо, так, встречался, но тем не менее. Выясняется, что в Германию самолет не долетел, а всех поселили в закрытом городе Привольске-218. Этакой своеобразной зоне. Относительно комфортабельной, городок даже дефицитными продуктами снабжался, но полностью отрезанной от остального мира. Так в романе и возникают две линии. Одна рассказывает о расследовании Максима, в котором он пытается понять, что случилось с Глаголовцами, а также кому и зачем понадобилась книга. (Заказчик, Изи Зонц, тоже один из героев.) Вторая линия – это, собственно, жизнь самих поселенцев. Творить никто из них не смог, стали кляузничать друг на друга. Потом потребовали ужесточения содержания. Вышек с охранниками, колючей проволоки по периметру забора, ежедневных перекличек. Потом, уже когда наступила перестройка, диссиденты отказались выходить в мир и установили режим самозаключения.

На самом деле как раз на сатиру в адрес интеллигенции при чтении я обращал внимание меньше всего. В голове крутились две литературные параллели. К первой аккуратно подталкивает сам автор. Маленькому Изи Зонцу сосед-дедушка читает вслух «Мертвые души» Гоголя. Зонц воспринимает книжку по-своему, он становится современным Чичиковым. В девятнадцатом веке Чичиков скупает умерших крестьян. В двадцатом веке Зонц скупает умершие города. «А знаете, что единственной живой душой на весь роман является Чичиков?» — спрашивает Зонц Максима. «Они, — продолжает Изя, говоря об остальных героях поэмы, — не готовы ничем поступиться ради высоких интересов. И только один Чичиков готов голодать, мерзнуть, врать, изворачиваться, колесить по России.» И резюмирует о Чичикове: «Полагаю, он вообще единственный свободный человек в этом романе.» Наверное, и самого Зонца можно назвать самым живым человеком в романе Бенигсена (одним из двух, есть еще Блюменцвейг, тот самый автор стихотворения в эпиграфе, но Блюменцвейг погибает). И дело не в том, кто может врать и изворачиваться, а кто нет. У Зонца есть своя цель (какой бы она ни была с этической точки зрения), и он к ней движется. И все остальные герои не могут этой цели ничего противопоставить. Ни у привольчан, ни у Максима никаких идей просто нет. Совсем. И противопоставить Чичикову-Зонцу нечего.

И вот тут возникает вторая ассоциация, с «Вишневым садом» Чехова. Привольск – такая же уходящая натура, как и усадьба Раневских. И Зонц играет роль Лопахина, делающего финальный «Ам!», возвещающий приход новых времен. Кстати, об «Ам!». Можно ли говорить, что Лопахин представляет собой побеждающую серость? Если можно, то тогда Зонц просто завершает очередной виток спирали, серого спуска с вершин культуры в… В общем, куда-то. Есть и разница. А была ли вообще какая-то культура в Привольске? Защищают ли оставшиеся Глаголовцы что-то кроме собственных представлений о том, что они культурные люди? Ведь не было же ничего того, что представлено на главной площади Привольска. Все фотографии постановочные. Сфабриковано все. Что реально потеряет культура, после того как Зонц скушает Привольск?

Вообще все иллюстрации падения современной культуры у Бенигсена очень нарочиты. Брат Максима, талантливый мультипликатор, делает порномультфильмы с известными героями старых советских лент. Герои в последней сцене в закрытом клубе шаблонно напиваются, колются наркотиками, наверное, занимаются сексом и т. д. Вот такая культура. Вот, говорит автор, смотрите, к чему приводит серость, и продолжает настойчиво тыкать ейной, серости этой, мордой в харю читателя. Так настойчиво, что даже задумываешься. А не является ли это общее место об упадке культуры настолько же истинным, насколько истинны представления о жизни в Привольске? Может, все-таки, из нашего упадка культуры тоже что-то вырастет (а потом и умрет)? Как-то этот финал не особо получился у автора, как будто он сам подхватил этот вирус иммунодефицита. Почему-то веселая кутерьма с вампиром Лениным, воющим в подвалах Лубянки, гораздо симпатичнее и, насыщеннее красками (если уж мы говорим о противоположности серости).

Максим Лаврентьев

Всеволод Бенигсен «ВИТЧ»

Как известно, герой Отечественной войны 1812 года князь Багратион имел характерный грузинский нос. Однажды он отправил будущего партизана Дениса Давыдова, отличавшегося помимо храбрости еще и курносостью, с донесением к начальнику штаба русской армии генералу от кавалерии Беннигсену. Давыдов прибыл в Ставку как раз к обеду. Граф Леонтий Леонтьевич, ганноверский барон, первым обуздавший Наполеона в битве при Прейсиш-Эйлау, принял посыльного прямо за столом. «Князь велел доложить вам, что неприятель у нас на носу…» «Позвольте, на чьем носу? — воскликнул Беннигсен. — Ежели на вашем, так он уже рядом, а ежели же на носу князя Багратиона или на моем, то еще мы успеем отобедать».

Этот исторический анекдот, думаю, вполне уместен в разговоре о прозе Всеволода Бенигсена, названного в одной из рецензий на роман «ВИТЧ» «одаренным сочинителем анекдотов». Но правильно ли будет считать писателя всего лишь салонным шутником или мелким подстрекателем на том основании, что он пересмеивает в своих произведениях различные русофобские и юдофобские мифы? Те, кто прошлым летом пережевывал с хреном его роман в специализирующихся на этом изданиях, не обладали, кажется, даже метафорически ни одной из двух вышеперечисленных особенностей знаменитого русского партизана. Так, размусоливая тему диссидентства 1970-80-х годов, некоторые просто не умели разглядеть, что трагедия (в переводе с греческого и с бенигсеновского – «козлиная песнь») Привольска-218 по-настоящему происходит здесь и сейчас, и что именно в сегодняшний день через отражение в прошлом устремлен полный зубодробительного сарказма взгляд нашего автора. Напрасно пишет критик, будто бы по мысли писателя исключительно «советскость – это прежде всего серость, подмена творчества чем-то иным». Да, вирус иммунодифицита творческого человека впервые появился в нашей стране еще в те, уже отчасти баснословные (по Бенигсену), времена, когда она именовалась Советским Союзом. Однако вакцины против ВИТЧа нет до сих пор, заразиться им проще простого, а число носителей как раз теперь умножилось настолько, что в нынешнюю эпоху болезнь, чья симптоматика блестяще описана в романе, приобрела размах эпидемии.

Включите телевизор, пойдите в театр, загляните на выставку «современного искусства» или же в любой из номеров любого «толстого» столичного литжурнала (то, что там вы обнаружите и кое-какую специфическую прозу от автора «ВИТЧа», имеет, по-моему, чисто идеологически объяснение). И черт вас подери, братцы, если не согласитесь вы со следующими словами прозревшего бенигсеновского бунтаря Якова Блюменцвейга:

Серость не хочет быть серостью –
Она создает мир серее себя,
Чтобы оправдать свое существование.
Так и идет все по спирали.

Талант «одаренного сочинителя анекдотов» лучше всего смог оценить тот, кто, как я, прошедшей зимой побывал на оппозиционных митингах в Москве. И талант этот, вспомнив остроумного генерала от кавалерии, я бы охарактеризовал как умение видеть несколько дальше собственного носа.

Ксения Друговейко

Всеволод Бенигсен «ВИТЧ»

«ВИТЧ», заглавие которому дал «открытый» одним из героев вирус иммунодефицита талантливого человека, — сатирический и притом чертовски смешной (что сочетается нечасто) роман о диссидентах эпохи брежневского застоя.

В 1979 г. из Москвы в Мюнхен вылетает «философский самолет» с инакомыслящей творческой интеллигенцией на борту – приземляется он, однако, не в Германии, а вполне себе советском закрытом городе Привольске-218. Условия писателям, ваятелям и правозащитникам предлагаются почти санаторные: четыре часа непыльных трудов на местном химзаводе пять дней в неделю, все остальное время – на творчество, совершенно свободное и никакой цензурой не контролируемое. Родственникам поначалу поступают открытки с видами капстран, потом – крайне лаконичные звонки. Довольно скоро, впрочем, о политэмигрантах все как-то забывают – и вспоминают только через много лет после Перестройки, когда некоему издателю приходит в голову выпустить книгу о самиздатовском альманахе «Глагол», участники которого в числе прочих не долетели до Мюнхена. На роль автора выбирают немолодого литератора Максима, когда-то водившего знакомство со сгинувшими писателями; тот неожиданно выходит на единственного некогда сбежавшего узника Привольска – своего однокурсника Якова Блюменцвейга. Приятель Максиму о главном рассказывать ничего не желает, а вместо этого вдохновенно излагает свою свежую теорию связи мании безличия, всепоглощающей творческой серости, гибели культуры и смертельного диктата нормы.

Первый семантический пласт текста Всеволода Бенигсена – собственно, сатира на интеллигентские нравы означенных времен со всей микроклиматической нестабильностью, ересью, новыми -измами и неизменными фобиями, этим временам (да и нравам) присущими – совершено замечателен и ценен сам по себе. При всей безусловной вторичности самой идеи, по понятным причинам уже не раз реализованной, Бенингсен раскрывает ее через такие неповторимые сюжетные повороты и развороты и иллюстрирует с помощью таких зарисовок, что потерявшая, казалось бы, былую актуальность нафталинная тематика, начинает казаться едва ли не злободневной. Впрочем, если вспомнить о том, с какой абсурдной частотой мы сегодня возвращаемся снова и снова к публичному пережевыванию дурацких наследственных проблем вроде выноса Ленина из кремлевского мавзолея, все и вовсе встает на свои места. С Лениным пример, конечно, неслучаен: ему в романе, а вернее даже в «Глаголе» посвящена прекрасная сюрреальная пьеса: Владимир Ильич встает по ночам из гроба, покидает осточертевшую усыпальницу и идет пить кровь мирных москвичей. «Насосавшись крови, он возвращался в Мавзолей, где хватался от смеха за бока и картавил в злорадном экстазе: – Сколько вкусных людей! Какое широкое поле для работы!» Дальше – настоящий триллер, соответствующий всем вернейшим законам жанра. Между тем любопытнее всего то, что «ВИТЧ» оказывается книгой неизменно смешной (хотя далеко не всегда веселой) на уровне не только сюжета, но и непередаваемых в отрыве от общего контекста драматургических деталей и диалогов. При этом Бенингсен не занимается изобретением уникального авторского языка и уж тем более не играет в изящные словесные игры – оттого текст его вызывает не ту тонкую читательскую улыбку, на которую обычно рассчитывает всякий старики, а натуральный неудержимый хохот. Подобного эффекта добиться нынче куда труднее – по крайней мере, не переступая известных, но не всегда различимых сходу литературных границ

Что до пласта второго, то охарактеризовать и/или обозначить его можно по-разному. Соль же, на мой вкус, в том, что автор подсовывает смешную ловушку интеллигенту уже сегодняшнему: Бенигсен предлагает ему в очередной раз с патологически не снижаемым жаром пуститься в рассуждения об упадке, серости и ВИТЧе современной культуры. А сам, кажется, посмеивается над происходящим в сторонке: он-то точно знает, что беседа эта с нами на века – вспомнить хоть переписку Гоголя с Белинским, вздыхавшим, в сущности, все о том же. Гоголю, к слову, Всеволод Бенигсен тоже приготовил в романе довольно интересную роль – а заодно и одному из вечных его героев.