Сухбат Афлатуни – узбекский поэт, прозаик и литературный критик (кстати, Сухбат Афлатуни – его псевдоним), обладатель «Русской премии». «Жало» — маленькая повесть, иные рассказы больше размером, опубликованная в журнале «Новый мир». Прочитать ее можно в
Журнальном зале:
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2011/1/af6.html

Две сюжетные линии. В обеих дело происходит в небольших узбекских городах недалеко от Ташкента. Одна – дневник юноши. Он нечаянно убил человека. Тот подошел, что-то не то сказал, парень ударил. А человек ударился головой и умер. Теперь парень должен работать на общественных работах (или как это называется?). Почему-то он должен сидеть у телефона в службе психологической помощи и отвечать потенциальным самоубийцам. (Никакого психологического образования у него нет, просто туда никто не идет работать за мизерные деньги.) Вторая линия – о русской старухе, у которой никого нет, кроме кошки и телевизора, и которую возможные смерть кошки и поломка телевизора страшат больше своей смерти. Ее и других ветеранов (хотя так и непонятно, насколько она ветеран) войны везут куда-то в Дом культуры на празднование Дня победы, и автор сто тысяч раз показывает, что все это мероприятие исключительно для галочки, и на самом деле все эти ветераны совсем никому не нужны.

По-моему, автор настолько перебарщивает с этой беспросветностью в праздновании Дня победы, что линия парня выглядит интереснее. Да, тоже бедность и нищета. Тоже беспросветность, разве что Казань маячит как сказочная возможность. Но то ли эта Казань все-таки что-то приносит, то ли молодость героя берет свое, но какая-то жизнь в сюжетной линии присутствует. А при чтении всего этого описания Дня Победы как будто какой-то голос за кадром постоянно повторяет «чтоб вы сдохли, чтоб вы сдохли, чтобвысдохли»… Но все-таки жизнь в конце побеждает, смерть — и та прячет свое жало. Старуха не повесится, а решит починить телевизор. И молодой человек оплатит свою вину смертью друга и спасением старухи.

Немного не про это произведение, все-таки здесь не совсем глобальный пессимизм, лучик света в конце есть. Но мне кажется, что начиная с какого-то уровня концентрации беспросветности в литературном произведении, внутри организма читателя что-то щелкает, и он от описываемых ужасов отключается. Такой несколько неожиданный эффект.

Прежде этой повести я не читал Сухбата Афлатуни, а узнав, что он из Ферганы и фамилия его Абдуллаев, поначалу даже принял его за Шамшада Абдуллаева, который когда-то начинал печататься в нашей «Волге». Правда, сразу же увидел разницу между изящно-неуловимой тканью эссеистики Шамшада и жестко-изобразительным письмом Евгения, который Сухбат Афлатуни. (Но славно, что в древней и как бы давно отчужденной от России Фергане существует, оказывается, целая школа русскоязычных писателей. Очень хорошо!)

Сказать про «Жало»: жестко — мало сказать. Сказать про «Жало» : беспощадно — неточно сказать. Сказать про «Жало»: депрессивно – совсем мимо сказать.
У Сухбата Афлатуни, как у витязя на распутье, в каждом повороте повествования, в каждой строке есть выбор между чернухой и верой. И он верит. В небессмысленность жизни. Всю повесть и во всех её подробностях. Какая же тут депрессивность! Более того, вглядимся в такие мельчайшие мелочи, как та, что герой не хочет, чтобы мать узнала про травку, или как небезнадежно старуха разбирается со своим хозяйством. Вот первое ее появление:

«День был жаркий, она проснулась мокрой и старой, хотя, в общем-то, и была старой.
Но день был жарким с самого утра. Нечем дышать.
Кошка вернулась с воздуха и терлась мордой о стекло.
На стуле лежало платье.
Вик-Ванна позавтракала кефиром и приободрилась.
Вчера перекалывала медали. Со старого платья на новое. Уколола безымянный палец. Уколоть безымянный палец — это к денежным затруднениям.
Новому платью тоже лет двадцать. Одевала только на мероприятия. Оттого оно совсем как новое и модное.
Палец болит, а зеленки нет. И йода нет. Но зеленкой лучше.
Позвонила соседской Нинке и посоветовалась. Насчет зеленки. И насчет расценок на такси, какие сейчас.
Она всегда звонила куда-то и советовалась, на всякий пожарный.
А встреча в половине десятого. Или в половине одиннадцатого. Надо посмотреть. Приглашение на телевизоре. Нет, на трюмо. Плохо, что зеленки нет, зеленка лучше йода. Что по телевизору? Наверное, опять это.
Включает.
Телевизор нагревается. Кошка прицеливается, запрыгивает на стул, обнюхивает медали.
Приглашение на телевизоре. Очки — на трюмо. Она старается обходиться без очков, только вдаль. Вблизи — каша-малаша. Смотреть только вдаль. И с памятью так. Что было недавно, помнит плохо. А далекое — хорошо».

Это не безнадега, это просто жизнь.

В своем отзыве член БЖ Наталья Романова пишет: «Все эти старческие жестяные банки для круп, зашитые в наволочку деньги на гроб, трепет перед возможностью поломки телевизора, соизмеримой с концом света, гадание в автобусе по принципу «уступят – не уступят»: удастся ли дожить до следующего «праздника» и прибавят ли пенсию; обязательные «припасы» чего-то съестного на случай войны…», все это «Суженный до пределов трагического бытового маразма мир стариков и старух…»

Быть может, коллега по БЖ просто молода, если не знает, что деньги на похороны, зашитые в наволочку, как и запас продуктов, это не «докучные знаки угасания, инволюции, практически стирающие границы между жизнью и смертью», а сама жизнь, которая почему-то всегда завершается смертью.

Автор повести «Жало» тонко чувствует и точно передает трагическое, а не «депрессивное», дыхание финала жизни.