Для вас, интеллигенты!

А когда-то, стало быть, любили. «Нас» — это значит, интеллигенцию, а точнее – интеллигентов. Автор, говорящий от первого лица, – голос поколения сорокалетних москвичей. Время действия – середина нулевых с периодическим погружением в 90-е и 80-е.

В книге три повести (и несколько рассказов). Все производит впечатление достоверности: поэтому договоримся, что вместо безликого (а в данном случае, даже несколько лицемерного) слова «герой» буду говорить честное «автор».
Итак, в каждой главе автор то с женой, то в жальник, реже – с кем-то из друзей – (друзья соответствующие: православные, читатели Тургенева, один даже монархист), сидит в каком-нибудь кафе, интеллигентно побухивает: когда бренди, когда вино; вегетариански поглядывает на девушек, часто вступая с ними в культурные беседы о театре, живописи, музыке и книгах; не пройдет и мимо церкви. Особое благоговение испытывает при виде монастырей (купола, кресты, юные послушницы) и березовых рощ – и «плакать хочется», и «душой просветляешься» и «белый храм среди берез построить хочется». А вот и «тихая охота»: автор пошел по грибы. Описание леса и грибов не хуже, чем у Солоухина – и вдруг набредает на братскую могилу: «памятничек», «солдатик», «автоматик», «цветочки» — вечная память. При этом, конечно, он до мозга костей москвич, житель мегаполиса. Вот он на выставке Филонова, вот на спектакле по Ионеско, вот в клубик опять зашел – посидеть с журнальчиком под 50 г., вот он умиляется картине, как «парень девушку ведет» («хочет познакомиться», наверное) к такси, как «детки» в детском садике пляшут и поют, как хлопают в ладоши; вот он готов смахнуть сентиментальную слезу, глядя на уличных музыкантов, играющих «классическую» (Вивальди, конечно) и советскую попсу.
Но ничто не умиляет более, чем собственная жизнь. Перебирая «билетики», «программки», памятные и дорогие сердцу бумажки с телефонами девушек – у каждого интеллигентного человека есть свой личный архив – «музей хуйни».

Вот все они такие, интеллигенты: купола, березки и железная пята олигархии, готова растоптать столь милое сердцу Замоскворечье – это одно, а своя рубашка ближе к телу.

Будучи настоящим интеллигентом, а не каким-нибудь эмоционально тупым и самодовольным быдлом, автор на протяжении летописи современной жизни Москвы постоянно проявляет еще одно качество истинного интеллигента, а именно: склонность к паранойе. Ему везде мерещятся «топтуны», соглядатаи, гэбня, недобитые фашисты, лесбиянки, готовящиеся взрывы (особенно накануне выборов). Поэтому ехать в метро опасно – в такие дни герой предпочитает хачмобиль. Хм, послезавтра выборы: агитационный шизофон все нарастает; вот ведь какое совпадение. Забавно, действительно, накануне выборов открыть книжку незнакомого автора – а там все о выборах, голосовании, политичекмх предпочтениях героев (интеллигенция предпочитает «Яблоко»). Прямо ЛСД-эффект какой-то получается. Вот и героя тоже занимают всякие странные совпадения, только 100% кислые он не ел, зато Юнга читал, раз культурно называет их «принципом синхронистичности». Но про ЛСД-эффект ему ничего не известно, несмотря на дружбу в молодости с П (уже в 1999 г. «признанным писателем», «почти классиком»). Там они с этим П. разбили витрину магазина женского белья (просто чтобы отморозиться) – и бросились в разные стороны наутек, как зайцы, — вот эта сцена сильно характеризует интеллигентскую сущность куда больше, чем посещение храмов и глубокие внутренние рефлексии. А вот товарищу П. этот эффект известен. Все писатели делятся на две группы: те, кто в теме и все остальные. И тут уж никакие Фассбиндеры с Вендерсом и «Носороги» с Филоновым не смогут изменить твоего сознания. А следовательно – и мышления.

Сборник повестей и рассказов Славы Сергеева о печалях поколения сорокалетних московских интеллигентов: горестные вздохи о сложносочиненных отношениях с прошлым и настоящим и сложноподчиненных – с городом. Автор, его жена, друзья и приятели беспрестанно заседают в разных кафе, где интеллигентно что-нибудь попивают и водят ностальгические беседы – опять-таки подчеркнуто интеллигентно. Ну, это когда даже для обсуждения каких-нибудь тривиальнейших семейных историй выбирается такой особый сдержанно-иронический тон, в котором равный читатель, конечно, расслышит Тургенева и Ионеско, шелест березок и шум крымского прибоя. Кроме того, герои ведут, разумеется, насыщенную культурную жизнь – вернисажи и театральные постановки выбирают самые правильные – и обладают политической сознательностью (правда, пассивной, но оттого возвышенно-мучительной). Последнее свойство провоцирует развитие у центрального персонажа нешуточной паранойи – всюду мерещатся ему гэбистские уши, ловящие всякое крамольное слово (а собственная трусоватость, над которой он для порядка посмеивается, очевидно, умиляет). Обостренное чувство классовой принадлежности («нас все меньше и круг сжимается») вызывает необходимость беспрерывного самоутверждения в читательских глазах : «Это ко мне, москвичу в третьем поколении, писателю, мужчине, прожившему в этом городе около сорока лет, и к моей жене, приехавшей в Москву двенадцать лет назад из большого волжского города Казани (где, once more, жили: Лев Толстой, Лобачевский, Баратынский, Ленин и другие известные люди), закончившей здесь университет и вышедшей за меня замуж, это все к нам — как относится?». Есть у московского интеллигента еще один пунктик – потребность в беспрестанном ханжеском кряхтении над поколением двадцатилетних: раз в пять, как минимум, страниц он либо печалится по поводу собственного слишком серьезного отношения к какому-нибудь отдельно взятому представителю этого племени («…заезжала в гости младшая коллега жены, молодая девочка двадцати лет, и мы с ней неожиданно поругались из-за какой-то политической ерунды. Как можно было всерьез воспринимать слова двадцатилетней девочки… […] Я же говорю, человеку двадцать лет, как можно всерьез на него реагировать?»), либо выдает совсем уж блаженную фантастику в духе «Впрочем, наверное, то, что я сейчас говорю, для двадцати-двадцатипятилетнего человека просто пустой звук, для него это строительство, этот безвкусный и мощно-беспомощный азиатский мегаполис, контуры которого уже сейчас, в общем, просматриваются, это странное ощущение «котлована», «духоты», «стесненности», при том, что всё вроде бы тянется вверх и вширь, — это нормально, даже «клёво», «круто», почему нет? Они же не видели ничего другого!» Для них же – наберусь даже смелости сказать для нас – заботливо приготовлены сноски вроде «Юрий Домбровский – выдающийся русский советский писатель-диссидент» Поскольку мне двадцать три года, автор, надеюсь, не слишком опечалится всему этому младенческому лепету, так что я попробую, бессовестно пользуясь моментом, но притом как можно интеллигентнее открыть ему глаза на правду. То обстоятельство, что она давно ясна всякому, кто хотя бы время от времени отвлекается от самосозерцания, миссию мою, смею надеяться, в данном случае не обесценит. Нравится это кому-то или нет, время изменилось нынче таким манером, что все, чем были прежде заняты люди с тридцати до сорока, им теперь надобно начинать на десять лет раньше – никто сегодня не может себе позволить ходить в «перспективных юношах» до тех же роковых сорока. Странно, что прогрессивный москвич Слава Сергеев этого до сих пор не заметил: уж в его-то быстром на слова и дела городе, в отличие от нашего медлительного Петербурга, за примерами не то что ходить не надо — оглянуться достаточно. Притом необязательно даже отрывать глаза от любимой им газеты «К.» и журнала «Огонек». Эти отступления могут показаться человеку, сборник ни читавшему, совершенно лишними – беда, однако, в том, что приведенный пример вполне определенно характеризует прозу Сергеева как абсолютно оторванную от анализируемой им действительности и болезненно сосредоточенную на фигуре самого автора. В самом по себе факте нет, разумеется, ничего дурного – но очень уж скоро становится душно от сергеевских самовлюбленных самоповторов. А мне остается лишь надеяться, что если кто-нибудь из моих ровесников задумает когда-нибудь публикацию подобных откровений, то проделает это, вопреки описанным прогрессивным темпам, на десять лет позже, а не раньше, чем Слава Сергеев.

Несмелая повесть

«Москва нас больше не любит» Славы Сергеева — разрозненные записки, короткие очерки из жизни автора, ничем особенно не объединенные, кроме несмелых рассуждений о суровой действительности последнего десятилетия. В конечном итоге, «повесть нулевых лет» лучше всего живописует не реалии Москвы 2000-х, а состояние сознания ее жителя – эрудированного вертопраха.
Как же не хочется выступать в роли сурового критика, обличать и бросаться неприятными эпитетами. Оставаться бы вежливым интеллигентным интеллигентиком, как Слава Сергеев. Он-то предпочтет в любой ситуации такую тональность: вот тебе увиденное мною лично, дорогой читатель, а додумывай уже сам.Но нет, я все-таки предпочитаю называть вещи своими именами: писанина.
Большая часть отдельных рассказов «Москвы…» построена по принципу «встретил я одного персонажа, а он возьми и ляпни глупость». Вот пришел автор в модный клуб, выпил коктейль, а тут молодая девица банальность – ляп! Заскочил Сергеев в офис журнала, а там редактор глупость – шлёп! Сидел Слава в кафе, пил эспрессо, а тут официант порцию тупости – плюх! Тыкает автор пальцем по сторонам, то в одного, то в другого: посмотрите какие кругом недоумки. К середине книги наляпано уже столько, что барахтаешься в этом компоте, хватаешься за край обложки, лишь бы выбраться. А когда вылез – еще «полчаса руками размахивал – чтобы ощущение стряхнуть».

Что немного оправдывает Славу Сергеева – это самоирония. Все-таки и над своей интеллигентской зачуханностью он подшучивает. Правда, не забывая ввернуть про знакомство то с редактором газеты «К.», то с живым классиком П., который по пьяни витрину захотел разбить, а автор его отговаривал. Не отговорил, что характерно.