Несколько сезонов назад в лонг-листе Нацбеста был роман Юрия Буйды «Жунгли». Книга сильная, оставила очень хорошее впечатление. Потом долгое время текстов Юрия Васильевича мне читать не доводилось. И вот его новый роман «Стален» снова в большом списке. Раз так, надо воспользоваться возможностью. Но, как оказалось, лучше бы мне Юрий Буйда запомнился по «Жунглям», а новую книгу не читать вовсе. Горькое разочарование. Не то чтобы автора подвёл стиль, нет. Но от содержания временами просто оторопь брала.

Начнем с того, что мощный микс остросоциальной литературы и магического реализма автор променял на продукт, очевидно ориентированный на конкретный маркетинговый сегмент. Сегмент этот – женщины старше среднего возраста, которым хочется думать, что они читают высококлассную литературу, хотя на деле это галимый хлам. Ниша там плотно занята всякими рубиными-улицкими, но всегда можно отхватить свой кусочек аудитории. Особенно когда тебя
направляет верная рука издающего мейджора — издательского концерна на букву «Э». Это всё, конечно, мои домыслы, но именно такое ощущение сия беллетристика оставляет.

К тексту очень, очень много вопросов. Не соблюдается логика и мотивация, тут и там нелепые, вымученные повороты сюжета, самоповторы и вообще временами какой-то лютый трэш. Как вам, к примеру, такое? Главный герой (его как раз и зовут Стален), на тот момент сотрудник одного из толстых литературных журналов, напивается на корпоративе до беспамятства. Очухивается на свежем воздухе за какими-то гаражами голый и видит перед собой вооруженных людей. От страха он жидко обсирается (это важная деталь). Люди оказываются солдатами, участвующими в штурме парламента, ведь дело происходит в августе 1993-го. Они только что разбудили нашего персонажа (почему? для чего им понадобился забулдыга, валяющийся пьяный в грязи?) и требуют, чтобы тот поднялся и следовал за ними. Когда герой встает, солдаты видят, что у него длинный член. Им это нравится, они смеются и отпускают того с миром (я сейчас всё как в книге излагаю, не спрашивайте ничего). Стален очень радуется, кое-как обтирает со своих ляжек говно трусами, которые на момент пробуждения валялись рядом, и прямо оттуда направляется обратно в редакцию. Там он одним махом пишет статью, в которой пересказывает весь этот эпизод с подробностями о длине своего члена. Статья имеет большой успех, сотрудники журнала поздравляют Сталена со статьёй и размерами органа, общая радость перерастает в новую попойку, в результате которой наш герой оказывается в квартире одной красотки и там, конечно, имеет с ней страстный секс (напоминаю, по идее, от этого алкаша должно разить говнецом и помойкой, но этот момент как бы опускается). И так далее. Даже не знаю, что тут думать, как это комментировать. Притом написано всё относительно куртуазным штилем, по-интеллигентски, без единого матерного слова, а то не дай бог.

Имя героя придумала ему мама, происходит оно от смешения имен Стас и Лена. Но ведь это же не может быть совпадением, думает читатель. Не просто же так имя похоже на фамилию самого известного русского диктатора. Тем более Сталин-то сам упоминается в романе множество раз, к месту и не к месту. Но нет, никакой интриги не будет. Просто вот такое странное имя. Трам-пам- пам.

Некоторые очевидные ляпы сильно бросаются в глаза. Например, у меня не получилось даже сосчитать, сколько персонажей ходят с тростью. Хотелось спросить автора: а вы помните, что в предыдущей главе это уже было? Почему каждый третий опирается на палку? Придумайте хоть что-то другое, какую-то иную деталь образа, хватит повторяться.

Ну и главная изюминка. Кал и моча. На них у Юрия Васильевича явная фиксация. В книге этого добра – хоть ассенизационный коллектор открывай. Если автор хочет описать неприятное место действия – там обязательно воняет человеческими выделениями. Если персонаж сильно заболел – он обязательно ссытся или обделывается под себя. Временами со страниц льются просто потоки благоухающего, в подробностях описанного дерьма. Да что ж это такое! Пусть хотя бы будет просто рвота! Но нет. Вообще, такое внимание к моче и калу – признак неразвитой сексуальности, забуксовавшей в раннем детском возрасте.

Кстати, о сексуальности. Трахаются в книге много. Стален, можно сказать, неотразим в глазах женщин, хотя он не красавец и за всю книгу не совершает ни единого самостоятельного поступка (а в аннотации, между прочим, заявлено, что роман плутовской). По сути, первая половина романа посвящена амурным похождениям героя. Плотская любовь притом всякий раз описана достаточно высокопарно, страсти горят нешуточные и разряжаются неизменно с изяществом и под душещипательные беседы о судьбе России, литературе и философии. Накал либидо нарастает. В середине книги есть эпизод, когда еще молодой Стален приезжает впервые в Москву. Там он должен найти бывшую любовницу своего дедушки. Что бы вы думали! Бабуля еще ого-го, почти сразу же она перед ним раздевается, а тело у неё как у молодой женщины, чем Стален, недолго думая, пользуется. Хоп-ля! Вот на этом моменте книга буквально выпала у меня из рук и мой взгляд надолго застыл на незримой точке в воздухе. Эээээ… Что это сейчас было? (Кстати, по ходу действия романа эта «молодость» тела просто никак не объясняется, как и многие другие загадочные события. Трам-пам- пам).

Не подумайте, что я ханжа, у меня на домашней полке Ирвин Уэлш стоит между Сорокиным и Берроузом. Но это, блин, полный трэш, потому что «Стален» написан для другого читателя. Это «интеллигентская» беллетристика для тётушек. Только иногда с жестокими убийствами, насилием, куртуазным сексом (впрочем, это как раз подходит), а также мочой и калом. И еще – с нескрываемой ностальгией по имперскому шику советской номенклатуры. Тональность примерно такая: да, НКВД и КГБ были звери, но ах, какие балы давались у них на дачах, какие салоны собирались, ну прям помещичья аристократия!

На этом, пожалуй, достаточно. В сюжет вдаваться не буду, тем более что он временами просто бредовый. Но не могу удержаться и не воззвать к автору. Юрий Васильевич, не разменивайтесь на писанину, вернитесь в «Жунгли»!

Шаг за МКАД – и вот вам ад

«… Жунгли – поселок за кольцевой автодорогой, входивший в состав Москвы и официально называвшийся Второй типографией, где жили по большей части старики, инвалиды и алкоголики… – не удивлюсь, если встречу здесь у вас Осаму бен Ладена, – говорил участковый Семен Семеныч Дышло. – тут его никакое гестапо не найдет».
Тезка рецензируемого автора Юрий Мамлеев занимается тем же: исследованием бытовых парадоксов, идиотизма повседневности (а чем еще должен заниматься серьезный писатель в России). Вот только у Юрия Буйды, в отличие от Юрия Мамлеева, нет никакой мистики и намеков на «потустороннее», и это намного честнее и правильнее. У Мамлеева если мистику убрать, получится слабый рассол без специй. Без этого специфического компонента ничего не выйдет, на этом все и держится. Все это мы давно уже раскусили и поэтому считаем, что Мамлееву мистика нужна как такая текстовая виагра, а Буйда и без этого ого-го. Потому что реальность, которую он конструирует, доставляет читателю сильнее любой мамлеевской мистики.
Жунгли – это место, где нет ни времени, ни категорий добра и зла. Это край мира, где грань, за которой простирается нечеловеческое, уже практически не заметна. Здесь сирые и убогие оборачиваются выродками и убийцами, красавицы – уродами и дегенератами. У Внука Штопа – болезненного подростка по имени Франц-Фердинанд – на спине уродливые полуметровые отростки – крылья. Здесь «ангельские» атавизмы мало того, что бесполезны, они только усугубляют врожденные уродство и страдание и являются признаком окончательного вырождения. Нечеловечески прекрасная Лилая Фимочка – безмозглая и слепая, с грубыми пороками внутриутробного развития, ее внешность – это такой же атавизм, как и крылья бедного урода. Глубокий идиот великан Бздо спит в ящике на бутылочных осколках и рвет на части бродячих собак. А Лилую Фимочку он убил, распял и прибил дюбелями к дверям храма. А безмозглый сиротка Мизинчик, не в силах различить любовь и ярость, изнасиловал и расчленил дочку приютивших его людей. А дедушка Штоп взял и отрубил топором сам себе руку. А Климс живет со своей матерью как с женой, являясь при этом серийным маньяком-насильником и убийцей. А у китайской девушки Ла-Тунь нет ног и пизды. «Фанерные перегордки, рогожные занавески, ширмы … стук швейных машин, запах керосиновых ламп и плит, самогона и кошачьей мочи… обручальное кольцо под половицей и молочные зубы в бумажке за образами… яд и мед, соль и сахар … радио, которое никогда не выключали».
Тему МКАДа как границы между жизнью и смертью и миром людей и нелюдей в свое время разрабатывала Людмила Петрушевская. Демонизация «замкадья» – это важная часть в депрессивной литературе Москвы и окрестностей. Вот и Юрий Буйда пошел по этому же кругу, что и Петрушевская, только в обратную сторону. Но в путешествии по кольцу в этом никакой разницы нет. Так интеллигентные люди-писатели реализуют прежде всего свой личный ужас и страх перед тем, что находится за чертой и перед теми, кто там живет. Эта разделяющая демаркационная линия, конечно же, условна. Любой человек – мерзкое и паскудное существо, независимо от того, где он живет. На это существует несколько точек зрения: одна – все люди дерьмо, другая – в каждом есть искра божья. Вторая лично мне не близка. Советую посмотреть анкеты с фотками на «Мой мир@Mail.ru» — там те же Жунгли – сплошные, непроходимые и бесконечные. И законы те же: законы Жунглей. Это вам не Фэйсбук.

Цикл сюжетно переплетенных рассказов «Жунгли» Юрия Буйды – страшная фантасмагория, написанная «языком русской классики»: не тем уже мертвым тургеневским, что так люб сегодня стилизаторам, а дьявольски живучим и категорически неподдельным гоголевским и бабелевским. Тем, в переводе на которой ужасы, язвы и боли нашей действительности превращаются в сюжеты для святочных рассказов и ораторий. Жунгли – живые джунгли – город Чудов, населенный дикими маргиналами, пропойцами, маньяками, калеками и блаженными шлюхами, которые при ближнем знакомстве оказываются в действительности настоящими юродивыми: пусть не в библейском и не христианском даже смысле юродивыми – скорее в языческом, фольклорно-мифологическом – но притом истинно нищими духом. Здесь у каждого свой Бог – каждого обрекающий на жестокие и часто бессмысленные жертвы, но от себя не отпускающий и на свой лад хранящий. Его постижение предсказуемо иррационально и тем справедливо: «- Ну, хотя бы верить надо, — продолжал Алеша уже с раздражением. — А кто верит? Ты, что ли? Или ты? Да ты даже не знаешь, кто такой Бог! Пицца оскалилась:- Кабы знала, то и не верила б».

Всякая явная и явленная низость чудовских жителей в итоге обнаруживает высоту не помыслов, конечно, но внутренних подсознательных мотивов, становится свидетельством единственно доступного, опять-таки несознаваемого духовного поиска. «После того как его мать умерла от рака, а отец погиб на стройке, Гена стал главой семьи, поскольку полувыжившая из ума бабушка была не в счет. Троих сестер-толстушек Веру, Надежду и Любовь Крокодил воспитывал как мог и как умел: кормил пельменями, заставлял менять трусики каждый день, выдавал деньги на школьный буфет, а вечерами трахал по очереди» — таково здесь обретение и веры, и надежды, и в конце концов любви. Поначалу чудн̀ая чудовская реальность кажется замкнутым миром – этакой резервацией всего самого болезненного, мерзостного и противоречивого, что есть в душе русского человека, живописующий ее текст – натуральным бестиарием. Позже становится совершенно ясно, что реальность эта – бесконечно растяжима, что она затягивает и заглатывает всякий элемент, момент и слой нашей жизни. Так, первый рассказ «Лета», посвященный образу Империи, воплощенному в сто трехлетней княгине Елене Исуповой, пережившей империю и романовскую, и сталинскую, видится сперва текстом подчеркнуто отделенным – крупным куском мрамора, лежащим поодаль от горки острого щебня. Довольно скоро читатель, конечно, разглядит: щебень-то – мраморный, а на куске, как и должно быть, хватает и трещин, и темных вкраплений. Эти вкрапления, сколы и разломы, столь естественные для органики буйдовской прозы, ощупывать хочется бесконечно – до полного онемения пальцев; повторять про себя отдельные ее эпизоды – до немоты. «Жунгли» — текст живейших, талантливый, неповторимый.

Порой кажется, что русская проза успешно отбросила за ненадобностью такой рудимент классики, как увлекательность. Год за годом читателя приучают к тому, что книгу надо преодолевать. Что же именно?
Непомерность заложенных в ней идей?
Невиданность страданий героев?
Мучительность поставленных мудрецом-автором вопросов бытия?

Как бы не так: надо преодолевать немотивированное своеволие, точнее, произвол автора, небрежение слогом, или такое упоение им, что автор глохнет, как тетерев весною, какое-то массовое брезгливое к русскому языку.
Буйда настоящий беллетрист, а это совсем немало. В современной русской прозе я назову еще, пожалуй, Пьецуха и Слаповского, правда они, особенно Слаповский, часто словно бы тяготятся своим умением вести сюжет, «как положено», и в последние годы постоянно сбегают в сторону «в поисках жанра».

Наконец, Буйда настоящий рассказчик, и это в наше время неодолимой тяги сочинителей к долгим жанрам!
О Буйде немало, притом, очень точно: писали от В.Курбатова («Это умная проза о здоровых обыкновенных людях…») – до совсем молодых критиков.
Написал о нем и Захар Прилепин, разглядевший в «Жунглях» следы и Гоголя, и Бабеля, и Ф.Сологуба и даже… ей-Богу! – Ремизова. (Юрий Васильич! Держись, пожалуйста, от Ремизова на таком же космическом расстоянье, на каком всегда пребывал!)

Далее еще удивительнее: «К середине книги уже начинает подташнивать от нескончаемого скотства и блядства».
Кого же это подташнивает? Прилепина?! От скотства и блядства?! Прямо в аккурат по пословице: «своё не пахнет».
Далее: «Буйда своим писательством наслаждается, это чувствуется. Нарисует строчку, отложит ручку, воскликнет шепотом: «Ай да сукин сын!» (Захар Прилепин, «Новая газета» — 21.08.2011)

Что ж, в радости от сделанного, не грех и повторить Пушкина. Только при этом хорошо бы каждому негениальному писателю сознавать — что он умеет, и чем ему не стоит заниматься.

Так, например, рассказы умеет писать и Прилепин, но только зачем он подался еще и в колумнисты-критики, когда любая его новая колонка вызывает острое чувство жалости к автору, вроде той, где он с умилением подростка, глядящего в рот взрослому дяде, восхищается дневниками С.Есина, который кажется не успел еще сообщить миру разве что про цвет своих фекалий.

Сборник Юрия Буйды «Жунгли» со всей очевидностью подтверждает, что русский рассказ жив.