Жирный культур-мультур.

Действие романа вяло протекает в Берлине, но с периодическими экскурсами героини в родной Санкт-Петербург, а также – эпизодически – в Париже, Каталонии, Барселоне и других приятных слуху европейских иррадиирующих точках культуры. Так как главным действующим лицом в этом произведении является не одухотворенная молодая дама – alter ego автора – как мог бы подумать наивный читатель, и даже не прусский музыкант XIX в. Грель, а именно «Культура» – с большой буквы и в кавычках – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Герои – дама и двое мужчин из разных периодов ее жизни – почему-то лишены имен и именуются четырнадцатизначными порядковыми номерами: она – 70607384120250, ее любовник – 66870753361920, другое лицо мужского пола – 55725627801600. Столь нетрадиционный подход, отсылающий сразу к каким-то антиутопиям (типа Оруэлла) в данном праздном повествовании о праздно-тусовочной жизни дома и за границей кажется, прямо скажем, не совсем уместным и поначалу – крайне неудобным, но довольно скоро это перестаешь замечать, ибо герои настолько культурны, что такой мелочью можно и нужно пренебречь.

Текст жирно унавожен культурным глоссарием и пространными культурологическими коннотациями. Все ведут высокоинтеллектуальную деятельность и высококультурную жизнь. Бесконечные посещения художественных галерей (вернисажей, биеннале) с пространными рассуждениями о трактовках творческой свободы в искусстве, споры друг с другом о подтекстах и ассоциациях в живописи — особенно доставляет, когда это делают две подруги – и не самоиронии ради – а исключительно серьезного искусства для. Из «Эрмитажа» и Академии художеств, вдоволь обсудив шедевры, они перемещаются в подвал «Бродячей собаки», где происходит театрализованный поэтический вечер ( а как же иначе – что же хорошего там может происходить, кроме «Театра поэтов»). Девушки настолько любят искусство, что высиживают в «Собаке» до конца представления, а это – скажу я вам – не многим под силу. А тут и кинотеатр «Родина» неподалеку, и – надо же, какая удача: там как раз новый фильм о послевоенной жизни лагерного поселка в Сибири (следует одухотворенный пересказ впечатлений о фильме и ряде режиссерских находок).

К слову, одна из героинь проживает в Купчино, а другая – на Просвете, но центростремительность и культуроцентричность в конце концов приводят нашу 70607384120250 в Берлин, а пока…

С выставки (рисунки из дурдома) в павильоне Таврического сада – бегом в Эрмитаж (уже не с подругой, а с «другом»). Идет длинное, подробное и нудное, как описание природы в хрестоматиях по литературе, описание увиденного в различных залах голландцев, фламандцев и так далее. После этого герои отправляются в «номера», причем не в какую-то пошлую «Старую Вену» для лохов, а в гостиницу «Наука», скромно расположенную где-то во дворах Миллионной.

Статисты, окружающие героев – что здесь, что за границей – сплошь деятели культуры и искусства. Даже если это плохо говорящий по-русски «кавказец» — то это музыкант из азербайджанского симфонического оркестра. Профессора славистики, фотохудожники-международники, современные писатели – и не шушера какая-нибудь (как в «Старой Вене»), а «классики», «производящие фурор», режиссеры экспериментальных театров, балетоманы и философы тучей вьются на фуршетах, вернисажах, премьерах, семинарах, книжных ярмарках и фойе театра оперы и балета. После совместного посещения библиотеки, придя домой, пылкие любовники, перед тем, как отдаться страсти, осуществляют совместный просмотр фильма о ленинградской блокаде, предварительно оформив на столе перед экраном натюрморт: «красное вино и блюдо с сырами и нарезкой ветчины». Во время вялотекущего полового акта действующие лица бодро обсуждают каббалистические трактаты и полотна западноевропейских мастеров, а также предаются воспоминаниям о посещении музея этнографии и – sic! – музея Римского-Корсакова. Как тут не вспомнить одно «плохое» школьное стихотворение «Дяди и тети». Приведу цитату: «Они любят парами пиздовать в театр / Особенно злостные в оперу и балет / И я лично видела, как один старой мудатор / В музей Римского-Корсакова купил билет». На отдыхе в Каталонии героиня несет на пляж в пляжной сумке книгу В. Шаламова и патетически восклицает:

— Шаламов, Колыма! Какое безупречное сочетание звуков! Какая гармоничная самодостаточность!

Барселона. Отдых продолжается: Касса-Мила, музей Пикассо и фраза в предвкушении очередного катарсиса:

— Что же останется от жизни, если вычесть из нее культуру?

Какие могут быть клубы, шоппинг? Это все для быдла. Если уж кафе – то непременно «философское», где читают доклады (например, о наличии перформативных практик у амёб). Приводится развернутое описание доклада, где поражает воображение суровая точность протокола. Если думаете, что у меня нет чувства юмора и я просто не вкурила тонкий фимиам постмодернистского умысла, то ошибаетесь. Все более чем серьезно. И именно поэтому хочется привести еще одну ссылку на «плохое» произведение – пьесу «Ворон на конюшне», где никакого действия нет, а есть только длинный список действующих лиц (там перечислены фамилии всех до одного преподов и администрации филфака в роли всяческих животных), а в конце списка – одна единственная ремарка: «все герои на протяжении пьесы поют и танцуют».

Роман «Камертоны Греля» был напечатан в десятом номере журнала «Нева» за 2011 год. Прочитать его можно здесь: http://magazines.russ.ru/neva/2011/10/vas3.html

Он вошел также и в список «Русской премии» этого года.

Роман дробится на мелкие рассказики, как будто отражается в разбитом зеркале или мелких лужицах на асфальте. Это даже не рассказики, а эссе или зарисовки. Часть из них как-то связаны между собой (имею в виду, чисто сюжетно). Часть – вполне могут существовать самостоятельно. Кусочки могут описывать поход главной героини на какой-нибудь вернисаж. Или воспоминания главной героини о своем детстве. Или о детстве бабушки главной героини. Почему-то часто детские воспоминания героини связаны с половой сферой. Наверное, это надо назвать так, потому что никакой эротики нет. Скажем, где-то в дошкольном возрасте подружка (у которой родила старшая сестра и которая уверена, что теперь все знает о признаках беременности) почему-то решила, что главная героиня беременна. И вот маленькая главная героиня думает, где же ее так угораздило, наверное, потому что без зонтика под дождем прошла.
Впрочем, это все отступления.

Основные кусочки сплетаются в несколько рисунков (все-таки написать «сюжетных линий» рука не поднялась). Главная героиня замужем, но у нее есть любовник. Писатель, вроде бы даже известный. Любовника героиня, впрочем, похоже, тоже не любит, а зачем к нему ходит — тоже не очень понятно. Наверное, это и есть один из вопросов книги. («Но как разлюбить нелюбимое?»). Муж тем временем занимается Грелем. Это такой концертмейстер, хормейстер, который якобы жил в первой половине XIX века в Германии. Он пытался добиться самого чистого звучания и сделал коллекцию камертонов. Вот диссертацию по этим камертонам и теории музыки муж главной героини и пишет. При этом в качестве материалов читает и автобиографию Греля, и эта автобиография составляет еще одну линию.

Что сразу бросается в глаза, так это то, что герои поименованы числами, причем четырнадцатизначными. Мне вот интересно: когда автор перечитывал свое творение, как он героев называл? Потому что как писал-то понятно, зримое свидетельство современных технологий copy-paste. А вот читал как? Как назвать главную героиню, если она называется 70 607 384 120 250? При этом ее как-то зовут, в книге-то, но автор везде заменил имя на это число. Так же поступил с мужем героини и ее любовником (числа другие). Я сперва прочитывал как «семьдесят триллионов» (что-то типа «по имени, но на вы»). Потом, правда, обнаглел, на ты перешел, стал просто семьдесят звать. Почему-то, правда, долго не мог запомнить, что 70 – это дама, а 55 – мужик. Было твердое ощущение, что автор не понимает, какое число мужское, а какое женское. Впрочем, это я отвлекся. На самом деле числа имеют свой смысл, его можно попытаться вычислить. Во-первых, все камертоны Греля носят четырнадцатизначное числовое обозначение. Это часть его теории. Теория получилась в том числе и от числового обозначения цветов тканей Кстати, ткани спасали бабушку главной героини во время войны. Кроме того, есть еще философский фрагмент, в котором говорится, что теперь можно уйти от имени. Все это можно выцепить в разных кусочках, а потом вычислить авторскую концепцию. Другое дело, что это получилось какое-то сухое эстетическое знание, находящееся несколько вне области чувств. Чистая эстетика, наблюдаемая красота — и только.

На самом деле весь роман – чистая эстетика, автор несколько отстраненно и холодно наблюдает за происходящим в романе. Перекладывает кусочки зеркала мозаики, выкладывая из них слово «Вечность». Я думаю, что какое-то слово в итоге выложилось, но прочесть я его не смог. То ли язык оказался незнакомым мне (хи, я же не знаю немецкого, совсем!), то ли я просто устал к концу нацбестовского этапа, и это сложное слово просто не поместилось в моей голове.

Почти всего в меру: сюжета, подробностей, креатива (у героев вместо имен и фамилий номера артикулов тканей), читается в меру легко. Нет, честное слово, вполне приемлемое чтение. Не чтиво, а чтение. Чтение, но не роман.

С сексом, которого много-много, что-то уж знакомое…

«Они шутили, что их тела будто нарочно подогнаны друг под друга и в объятиях образуют одно целое, как две правильно найденные детали пазла. Часто в полумраке она не могла разобрать, где заканчивается ее бедро и начинается его. Даже их волосы были почти неотличимы на ощупь, и в моменты ласки она не всегда знала наверняка, чью прядь перебирают ее пальцы».

Так, или почти так, но уже было, было…

Секс какой-то пластмассовый, то ли по причине бесчувственности персонажей, то ли по причине неумения автора передать страсть, которая якобы их охватила.

«Она ощупывала его, проверяя, не изменился ли он за этот день. Но нет, все оставалось по-прежнему. Волосы на руках мягкие, как опавшая хвоя. Второй и средний пальцы на ногах у основания срослись вместе, как опята. Пупок внутри весь в складочках, как перевязанный ниткой хвостик воздушного шара».

«В этой постели у нее еще не было постоянного места. Она могла ложиться с ним, как хотела — справа или слева, сверху или внизу. Делая ей самые откровенные комплименты, он неизменно интересовался, говорил ли ей это кто-нибудь до него, будто хотел знать, многих ли мужчин она подпускала к себе так же близко. А может быть, ему просто было важно придумать собственные названия для каждого участка ее тела, чтобы слепить его заново, как текст. Однако чем дальше заходили их ласки, тем меньше он заботился о стиле, пока наконец совсем не терял способность к членораздельной речи. Это казалось ей забавным, и она нарочно задавала ему посторонние вопросы, чтобы следить за тем, как постепенно затуманивается его сознание. Сама она не забывалась ни на минуту: удовольствие поражало ее коротко и внезапно, как ожог».

Уподобить оргазм ожогу это конечно открытие.

«Эту горошину я видела потом, полжизни спустя, на чахлом пляжике в селе Можайское. На кабинке для переодевания нарисована углем женщина ниже пояса (выше все отрезано, ровно по пупку, как в анатомичке). Ноги раздвинуты и покрыты густой щетиной, а между ног все очень тщательно выписано, каждая складочка, будто натюрморт с натуры. И вот там-то, из складочек, торчит та самая горошина. Почему я ее раньше никогда не замечала, даже в зеркале? Да и потом, когда уже знала наверняка, что там что-то есть, никак не получалось ни рассмотреть, ни нащупать. Только щемящее чувство то ли сожаления, то ли предвкушения расходилось оттуда кругами, как волна от ушедшего под воду камня. Может быть, и нет на самом деле никакой горошины, а рисуют ее просто для успокоения, чтобы каждому следствию гарантировать свою причину?»

Но будем справедливы, — есть какой-то европейский шарм в тексте Е.Васильевой-Островской: тут и композитор, давший имя роману, и городские пейзажи, уличные сценки… порой дело портят пробные шары какого-то библиотечного юмора: «куда-то в сторону сочинений Виссариона Саянова.<…> В детстве я часто путала Спинозу и Соснору. <…> Его герои, как Незнайка и его друзья, жили в бестелесном мире, где всю ночь мечтали о любимой, а наутро ехали на войну совершать подвиги».

А, впрочем, читать все-таки можно.