Это сильнее, чем «Фауст» Гете.

Гаврилов в 2010 г. стал лауреатом премии Андрея Белого за книгу «Берлинская флейта». На само мероприятие он тогда не приехал. Именно благодаря отсутствию автора мне запомнилась и книга, и имя писателя. Книгу прочла чуть позже: понравилась. Аскетичная проза, простая, как карандашная графика, с внутренним ритмом. Этой зимой купила его новую книжку. «Новая книга А. Гаврилова «Вопль впередсмотрящего» долгожданное событие», – сказано в аннотации – «эти тексты (повесть и рассказы) написаны с редким мастерством и неподражаемым лиризмом…»

То, что называется повестью, представляет из себя короткие, ничем не связанные между собой предложения: «Суслики роют в земле норы». «Земля движется вокруг солнца». «Предложения бывают простые и сложные». «Парус служит морям давно». «Яхтинг. Для управления парусной яхтой служат руль, румпель и паруса». Из таких изречений, собственно, и состоит «повесть». Искать в этом некий завуалированный смысл глупо, потому что он здесь отсутствует. «Редкого мастерства» и «неподражаемого лиризма» лично я не обнаружила; кто нашли – те молодцы, их можно с этим поздравить:

«НОТ – научная организация труда». «Во французском языке нет падежей». «Граб относится к твердым породам дерева». «Квадрат – это прямоугольник, у которого все стороны равны».

Если задаться целью, то и о такой манере вполне себе можно написать не только положительную рецензию, но и защитить диссертацию – было бы желание, а язык наш все смелет и бумага все стерпит.

«Это сильнее, чем «Фауст» Гете. Любов побеждает смерть», – написал с ошибкой товарищ Сталин, одобрив слабый и неудачный опус М. Горького – и тут же нашлись грамотеи, которые подтвердили, что «так и надо»: это у буржуев и врагов советской власти «любовь», а у пролетариата, рабочих – твердая и суровая «любов». Так что искать черную кошку в темной комнате даже если ее там нет – можно. Если это кому-нибудь нужно. Можно назвать повестью окрошку из записных книжек или любых других мудрых мыслей, вроде (цитирую):

«Диалог – это разговор двух или нескольких лиц». «Омонимы звучат и пишутся одинаково, но различаются по значению». «Синонимы различаются по звучанию и написанию, но тождественны по смыслу». «Во французском языке существуют два рода – мужской и женский». «Осенью все живое готовится к зиме». «Причастие – особая форма глагола». «Утки поедают ряску и другую вредную растительность».

Кони едят овес. Волга впадает в Каспийское море. В часе 60 минут. Сталин – палач народов. Дробь имеет числитель и знаменатель. Путин – наш президент. Осенью все птицы летят на йух. Оказалось, это очень полезное занятие. Вот написала несколько таких мыслей – и настроение мое улучшилось.

Я писал, что премиальная литература у меня во многом ассоциируется с филологическими, то есть чисто языковыми экспериментами. Поиском новых изобразительных средств, и т. д. и т. п. И вот, наконец, я до такой литературы добрался. Это действительно очень непривычно читать. Просто-таки с первой строки. Сами оцените, вот начало повести «Вопль впередсмотрящего»:

«Солнечно, тихо, тепло, но вода уже холодная.
Самолёт летит над океаном, подводная лодка готовится к погружению. В дальних карьерах рвут гранит, в ближних – известняк.
Автобус развернулся у магазина, постоял и тронулся в обратный путь.

* * *

Море, степь, холмы, овраги.
Пастух щёлкнул кнутом, и стадо пошло к реке.
Рожь уже сжата.
Форштевень судна венчался резной головой льва.»

И так далее. (В представленной книге не только повесть, но и рассказы и пьеса. Сама повесть публиковалась в журнале Новый мир и ее можно прочитать здесь:
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2011/9/ga2.html)

Я уже писал о Дмитрии Данилове, которого считают последователем как раз Анатолия Гаврилова. Действительно – можно найти много общего. Прежде всего — в скупом использовании изобразительных средств, конспективности. Оба они – певцы обыденности. Но у Данилова все-таки произведения представляют собой связные повествования. Да, человек выполняет обычные действия, просто живет, за этой «просто жизнью» нет какого-то вложенного сверхсмысла, но все-таки действия человека последовательны. В «Вопле впередсмотрящего» же эта связность повествования сознательно нарушается. И не только отрывочностью предложений, перескоком на совершенно разные рисуемые текстом «картинки». Значительная часть текста – выдержки из различных учебников, в основном школьных:

«Сырьём для производства карбида кальция служит известняк, который при высокой температуре спекают с коксом.
Диагонали ромба пересекаются под прямым углом.
Дождь – подлежащее, идёт – сказуемое.»

В последовательности цитат вставлены короткие диалоги. Если всмотреться внимательно в написанное (хочется именно «всмотреться», а не «вчитаться»), то станет вырисовываться картинка. Герой, его окружение, девушки, которых он, наверное, любит или думает, что любит. Но одна уезжает в Москву, а другая встречается с морским офицером. Постоянно трудности с углем, уголь все никак не привезут, а уже осень, скоро похолодает. И мечта приятеля, к которой герой вроде бы присоединился, уехать на своей яхте, и яхту вроде бы строят в Стокгольме, или не строят, а, может, и приятеля никакого нет.

В общем-то, особо связная картинка в этой повести и не важна. Скорее автору важно передать настроение. Такой литературный импрессионизм. Художники-импрессионисты тоже уходили от фотографической точности изображения, стремясь передать чувства, возникающие от едва уловимого мгновения жизни. В «Вопле» же – попытка передать не менее трудноуловимое состояние человеческой души (во всяком случае, я именно так это понимаю). Между внутренним миром человека и внешним миром в произведении Гаврилова стоит что-то вроде специального полупрозрачного стекла. Такие стекла иногда ставят в межкомнатных дверях, вроде бы что-то и видно в комнате, но что именно – надо включать воображение, да и все равно ничего конкретного не вообразится. Разве что на уровне эмпатии можно попытаться понять, плохо человеку или хорошо.

Герою Гаврилова скорее плохо, постоянно возникает тема кораблекрушения, он как впередсмотрящий кричит:

«– Судно прямо по курсу! Расстояние минимальное!»

Но в реальности героя просто будит бармен и отправляет домой.

Одиночество героя в повести и рассказах Гаврилова — чувство не столько отрицательное, сколько неизбежное. Вся книга – о невозможности неодиночества. В рассказах это даже заметнее. Есть семья, есть друзья, но все равно остается то самое полупрозрачное стекло, отделяющее внутренний мир. Наверное, хорошо, что хотя бы стекло остается. Потому что за ним – что-то совсем мягкое и беззащитное. Не надо это что-то доставать из своего убежища…

Пьеса в книге привычнее. Хотя это тоже скорее небольшой рассказ, вполне в гавриловской манере, тоже речь о внутреннем мире, только на этот раз в разговоре участвуют Гоголь и три его героя – Чичиков, Хлестаков, и Поприщин (из «Записок сумасшедшего»).

На этом рецензию закончу. Наверное, надо бы написать еще, но хотелось бы почитать другие произведения этого автора. Но сейчас конкурс задает свои жесткие рамки…

Попробую-ка я найти спасительные соломинки-маяки, чтобы помочь объяснить доступными для других словами суть писателя Анатолия Гаврилова. Хотя бы внешние маяки-соломинки. Внутренне-то он мне понятен, только как объяснить Гаврилова читателю, не привычному к такой прозе. Конечно, можно не объяснять, послать читателя на х. близ Диканьки, что обычно и делают некоторые манерные личности, проповедующие герметическую культуру. Быдлу, мол, чего объяснять, пусть хавают своих Донцовых-Марининых. Я считаю, это неправильная политика. Если чувствуешь правоту автора, привей его к общечеловеческой яблоньке. Попробуй привить хотя бы.
Использую сравнительный метод.
Метод этот тем и хорош, что позволяет разглядеть в книге некоторые устойчивые приемы, позаимствованные вольно или невольно из большого мира литературы, и уже этим помочь читателю не воротить заранее морду от писателя, работающего иначе, чем все.
Правда, этот метод опасен. Все изложенное словами сопоставимо, и иной пристрастный читатель углядит в подобных сравнениях попытку унизить автора, обвинить его в грехе переимчивости или в каком похуже. Но это уже зависит от рецензента. Можно так расставить акценты, что рецензия поменяет свой знак с минуса на плюс и обратно.
И вот сравниваю, ищу маячки.
Что-то нахожу: например, Леонид Добычин.
У Добычина: «Сидели на сверхурочных. Кусались мухи. Гудел большой колокол, дребезжа, подпевали стекла».
У Гаврилова: «Рванули гранит в гранитных карьерах, рванули известняк в известковых карьерах, вскрикнули куры, задребезжали стекла в окнах, завыли собаки, перекрестились старухи».
Но: у Добычина, если текст рассказа воспринимать в целом, читая от начала и до конца, не находишь логических отклонений, линия сюжета последовательна. То есть каждая последующая картинка логически проистекает из предыдущей, исходя из заданной композиции.
У Гаврилова – нет. Сразу же после «перекрестились старухи»:
«Гамсун своим учителем считает Достоевского.
Малер говорит, что искусству контрапункта нужно учиться у Достоевского».
У Добычина проза не алогична, Добычин не абсурдист по сути, он не рвет причинно-следственных связей, он абсурдист по духу. Гаврилов абсурдист абсолютный.
Ищу дальше, по ходу вспоминаю Андрея Белого, его нечеловеческую поэтику. Цитаты не привожу.
Читаю повесть («Вопль вперёдсмотрящего»), вижу (с. 52) слово «коллаж» — ага!
Сразу всплывают в памяти карточки Рубинштейна Льва. Такой доморощенный «И цзин» был популярен у московской интеллигенции стыка 80-х и 90-х. Тасуем карточки с записанными на них словами, раскладываем их в произвольном порядке и получаем в результате – Лев Рубинштейнович Нострадамус, агентство «Гадаем заживо». Это производило эффект. Ничего не понимающий зритель искоса поглядывал на соседа и видел в его глазах отблески нетварного света. Значит, было в исполняемом перед публикой что-то истинное, пусть и дышащее туманом. И улавливаемое соседом по ряду. Откуда ж было знать однорядцу, что сосед, перед тем как слушать, уже принял граммов сто для почина.
Вдруг в рассказе «Где солнце?» появляется тень Жванецкого:
«Продаётся “Ява-350” 1968 года выпуска, в отличном состоянии, без проблем, сел и поехал.
В отличном состоянии.
Без проблем.
Сел и поехал.
Нужно подумать.
В отличном состоянии, без проблем, сел и поехал.
Именно такая была у меня.
Тогда, давно.
В отличном состоянии, без проблем, сел и поехал.
Нужно подумать».
И рядом, в том же рассказе, гениально очеловеченный подсолнух:
«Вдруг появилось солнце, и всё вокруг преобразилось, озарилось, и одинокий подсолнух на пустыре у “Факела”, срывая свои шейные позвонки, потянулся к нему, и…»
Ну и, конечно, Беккет.
Вилли. Это было в те годы.
Винни. Это тогда.
Вилли. Тогда, тогда.
Винни. Совершенно нелепо, как это происходит.
Вилли. В этой связи хотелось бы отметить, что…
Винни. Я склонен думать, что…
Это я поставил перед строчками из «Вопля вперёдсмотрящего» имена героев пьесы Беккета «Счастливые дни», и сразу же получился Беккет. Вот еще интересное наблюдение: в какой-то момент чтения повести из путанной мешанины слов, из школьных прописных истин, школьных математических упражнений, повторов, морских словечек, выделенных и невыделенных цитат и прочего и тому подобного начинает вдруг прорезываться сюжет, сбивчивый, с перескоками с пятого на десятое, а иногда вдруг поражающий ясностью, как, например, на с. 55-58, где юноша герой беседует с ЧБП, человеком в белом плаще, и сразу стыкуется нестыкуемое, проза обретает сюжетность.
С Гавриловым я познакомился со сборника «Весь Гаврилов». Тираж его был тысяча, но о книге заговорили сразу и почти сразу же вознесли автора на высоту, с которой сверзишься — будет больно. «Весь Гаврилов» лучше сборника нынешнего, потому что там есть восемь-десять рассказов, которые действительно поднимают автора на высоту, про которую говорилось только что. Нынешняя книжка бледнее. То есть, нет, она похожа на предыдущую, но вся беда Гаврилова в том, что «весь Гаврилов» был уже в предыдущей книге.

Моя рецензия для «Эксперта» гласила: Эта небольшая книжка составлена из заглавной повести, пятнадцати сверхкоротких рассказов, и одноактной пьесы под названием «Играем Гоголя», в действующих лицах которой – сам Гоголь, а также Поприщин, Чичиков и Хлестаков, причем сам автор признается, что прямо ориентировался на пьесу Дюрренмата «Играем Стриндберга». Такое жанровое разнообразие только ярче выделяет уникальность прозы Анатолия Гаврилова. Которую, упрощая, можно обозначить диалогом из самой повести:

– Холодно, пусто, страшно, – говорит она.
– Холодец, капуста, красное, – отзываюсь я.

В этом диалоге – все узнаваемые черты Гаврилова: предельный лаконизм, внешняя нелогичность, оказывающаяся при более пристальном рассмотрении весьма логичной, некоторая асоциальность, и, наконец, совмещение самого абстрактного с самым материальным, вещественным. О чем бы ни писал Анатолий Гаврилов – о родном Жданове-Мариуполе, о «цветах зла» и просто странных чудаках, выросших в шлакоблочных домах рабочих поселков, о собственной жизни в тихом Владимире, являющимися для писателя домом последние четверть века, получается у него это так, как ни у кого из современных русских писателей. Хочется сказать – «по-платоновски», но нет: Андрей Платонов пытался выразить события планетарного, космического масштаба, а Гаврилова интересует скорее микрокосм каждого отдельного человека, а не макрокосмос человечества.

Получилось так, что «Вопль впередсмотрящего» закрывает презентованную всего год назад серию новейшей русской прозы «Уроки русского». Почему издательство «КоЛибри» закрывает серию, лучше всяких слово объясняет тираж книги – 1500 экземпляров. В этом тоже присутствует своего рода символическая перекличка. Вопль впередсмотрящего часто остается неуслышанным. Хочется надеяться, что по крайней мере уроки будут усвоены.

К этому остается добавить, что серия, слава богу, перекочевала в НЛО (на презентации И.Д. Прохорова особо отметила, что она «категорически против некрофилических аллюзий: что это еще за закопали-откопали?!»). Но более широкой известности Анатолия Гаврилова это вряд ли поспособствует.

Анатолий Гаврилов может быть самый оригинальный русский писатель, из появившихся в конце ХХ века. Я слежу за его творчеством с публикации в журнале «Волга» первых коротких, кратчайших, изумительных рассказов. Да, именно «Волга» была первым местом, где Гаврилов начал публиковаться (№1 и 7 за 1989 год). Тогда еще мало кто слышал о Гаврилове, и в публикации главная заслуга принадлежит тогдашнему зав. отделом прозы «Волги» В.Потапову, который и добыл эти затертые, с чернильной правкой, напечатанные через один интервал листочки, до «Волги» побывавшие не в одной редакции. Думаю, не один я подумал тогда, что со времен Зощенко и Хармса таких рассказчиков (причем вовсе им не подражающего) не появлялось.

Напечатанную в «Вестнике Европы» пьесу Анатолия Гаврилова «Играем Гоголя», при всех внешних признаках постмодерна, я назвал бы неоклассической. Как некогда явился неореализм, сейчас возникают и неоромантизм (Михаил Елизаров, которого по какой-то странной ошибке причисляют к соцреалистам) и даже неоклассицизм в строгих, но новых формах, с глубинными дальными отзвуками многих литературных слоев прошлого и позапрошлого веков.
Все сказанное относится и к повести «Вопль впередсмотрящего». Я воспринимаю Анатолия Гаврилова – прав Виктор Топоров в своем комментарии, как классика. Классика, находящегося не на пьедестале, а в движении.

Контрнедоэкспериментировал

Проза Анатолия Гаврилова чрезвычайно тяжела для неподготовленного читателя. А главное, если с самого начала не покатило, то лучше и не продолжать, будет одно мучение до самого финала. Тем более что и финал этот условный – можно было остановиться еще три страницы назад, а можно и еще столько же написать. Через нагромождения слов и фраз продираешься, как по бурелому — нападало-то сколько, где же тут тропинка была? — а выходишь на ту же точку, сделав круг. Вроде что-то и приметил по пути: была у лирического героя какая-то туманная история, интрига даже, угля не везут, деньги проиграл, друг-романтик в свои фантазии уводил, а потом и девушку увел, тут еще воображаемое альтер-эго в белом плаще. Но как-то все бесконфликтно и разрешилось по дороге, и вот стоишь ты на прогалинке финала, а кругом тот же дремучий лес, нагромождение вытянутых из сознания описаний, фактов и цитат. С начала пойти или бросить?

Кидайте в меня камни, бейте арматурой, стучите по голове статуэтками литературных премий. Да, это экспериментальная проза, да, она неглупая, есть вкус, стиль, дух, если хотите. Но какова цель эксперимента? Обыденно выражаясь, чего мы ждем от такого рода литературы? Чтобы бесчисленные фрагменты сложились в единую картину, сплелись в ткань произведения, впечатляющего, инспирирующего воображение читателя. Но не выходит лоскутное одеяло у Гаврилова, расползается на швах. Похожее ощущение оставили и рассказы, вышедшие в том же сборнике в серии «Уроки русского» и не отличающиеся стилистическим разнообразием, эксплуатируя все тот же авторский метод – хаотичный, намеренно парцеллированыйметатекст. Выделяется из других произведений включенная туда же пьеса «Играем Гоголя», в которой разыгран тонкий диалог классика со своими же персонажами – Хлестаковым, Чичиковым и Поприщиным. Она чудесным образом составила пару «Гоголиане» Николая Отрошенко, тоже выдвинутой на Нацбест-2011.