Алиса Ганиева как-то очень быстро ворвалась во всевозможные премиальные лонг- и шорт-листы. Еще совсем недавно она была в полном смысле этого слова дебютанткой, правда, очень удачной – выиграла премию «Дебют». На следующий год вошла в финал премий Казакова (где соревнуются рассказы) и Белкина (где соревнуются повести). И вот уже закономерно стучится в листы главных литературных премий. Главную ее повесть – «Салам тебе, Далгат» — я не читал, а вот рассказ из премии Казакова – «Шайтаны» — прочел с интересом, так что с творчеством автора уже был немного знаком.

Алиса – писательница из Дагестана, и пишет она о Дагестане. Ее рассказы и повести чем-то напоминают мне голландскую живопись. Многофигурные бытовые картинки, в которых каждый персонаж делает что-то свое, и можно очень долго стоять и разглядывать всякие мелкие детали. Так и в повестях Ганиевой герои получаются настолько яркими и жизненными, что создается какое-то ощущение подглядывания, забываешь, что это художественное произведение, что автор еще о чем-то сказать хотел, а не просто зарисовку дать. Наверное, это неправильно, и я плохой читатель, но ведь это первый современный кавказский писатель (Садулаев не в счет), который может показать кавказскую жизнь местными глазами, да еще и на хорошем русском языке. Автор умудряется объединять русскую культуру и дагестанскую. Иногда в совершенно непостижимых моментах.

В «Праздничной горе» есть персонаж, Махмуд Тагирович, который пишет поэмы и романы о Дагестане. Графоманские – в смысле, он писатель-любитель — возвышенные такие, и еще искренние. Так вот поэма пишется онегинской строфой

…И вниз ты голову клонила,
Боясь услышать невзначай:
«Азбар бакIарарби, ясай?»

Я не уверен, что Махмуд Тагирович осознанно выбрал онегинскую строфу. Такое впечатление, что ему просто так было удобнее. Что это нормально и вообще правильно – писать о Дагестане онегинской строфой (а какой еще?). И читателям его это тоже кажется нормальным. Очень яркий персонаж.

И вот таких персонажей в романе много Я бы даже сказал, очень много. И я не уверен, что в таком многоперсонажии автор виноват. У Махмуда Тагировича, кстати, с персонажами тоже проблемы были:
«Вводя какого-нибудь персонажа, он принимался за весь его род и, сам того не желая, перескакивал на братьев, сестер, кузин и кузенов, а там уж рукой подать до троюродных, четвероюродных и пятиюродных. Все оказывались связаны одной пуповиной, и рукопись пухла месяц от месяца».

Похоже, что дагестанцы как-то сами умудряются залезать в романы своих авторов, обустраиваться там и нагло себя вести. Разъезжать на машинах по пустым улицам, приставать к девушкам, жениться, и все это с неизменным «Ле!». Автор же пытается с переменным успехом всю эту самозародившуюся жизнь упорядочить и заставить всех следовать своему первоначальному замыслу.

Впрочем, все это скорее о стиле автора. Сам же роман – весьма грустный. И на самом деле – отчасти фантастический. В романе Россия решила отказаться от Кавказа и начала строить в Ставрополье заградительный вал. Все руководство Дагестана в один прекрасный момент исчезает, и в Дагестане создается полный вакуум власти, который начинают заполнять исламисты, и свои, и арабские. Большинство же дагестанцев, конечно же, мусульмане, но они не готовы ради создания мусульманского имарата отказываться от своих родов. От того, что они – кумыки, аварцы, лезгины. Растерянность (а как еще назвать метания главного героя, Шамиля?) охватывает все слои общества, и оно, это общество, потихоньку разваливается. Закрываются магазины, разрушается музей. Еще раз хочу подчеркнуть – общество не скатывается в радикальный Ислам, не начинает крушить все и вся, оно застывает в немой сцене, не понимая, что происходит. И фактически гибнет под бомбами в финале. Во всяком случае, все главные герои гибнут.

В романе нет ничего о «материковой» России. Но вот стоит одним Валом прервать связь – и ничего хорошего не получается. Внутренние связи начинают разрушаться. Думаю, что и «отделившую» Кавказ Россию в мире романа ничего особого хорошего не ждет… Если учесть, что перед фантастическим вариантом развития событий есть пролог, который происходит в нашем обычном мире, в обычном дагестанском доме, и внезапно завершается контртеррористической операцией против обитателей этого дома… В общем, путь от воспоминаний того же Мурада Тагировича о советских временах, через пролог и дальше по миру с Валом выглядит очень… грустно.

А праздничная гора – это Дагестанский рай. Там в эпилоге собираются почти все герои романа. В самом же романе, до эпилога, героям забраться на эту гору так и не удается. Один раз случайно главный герой видит таинственное село на вершине горы… Но потом оказывается, что это были просто старые развалины.

…Это такой дагестанский рай. Доимперский, и, выскажу крамольное ощущение – доисламский. Гора, к которой лепятся домики, на плоских крышах постелены циновки, на циновках сидят старухи. Внизу гуляет пестрая свадьба. В одних мастерских колдуют над знаменитыми кинжалами, в других горшки лепят.

«Праздничная гора» противопоставлена современности – конфликтам между аварцами, балкарцами и еще различными неопознанными метрополией народами, чесу парней на машине по Махачкале в поисках доступных девиц (а грань между нормальной, добропорядочной, и «доступной» — весьма тонка, учитывая разную степень европеизации). И без того драматизма достаточно, но Алиса Ганиева с прямолинейностью москвички и наивностью природной горянки вводит еще одну переменную – стенку, которую по требованиям русских националистов начинают строить между Кавказом и Россией.

Некоторая беспомощность «Праздничной горы» — стиль сродни этнографической прозе, которая выпускалась в СССР если не миллионными, то тысячными тиражами, искупается важностью того, что писательница хочет сказать. Нам, русским. Метрополии?…

Как бы нам ни хотелось замкнуться в уютных границах Новгородской или Московской Руси, Русь – это не границы, это путь. Корабля или каравана. Нечто связующее; и если мы уже просрали километры и километры его, это не оправдание. Ну, и, в конце-то концов – мы все-таки в некоторой ответственности за тех, кого приручили.

Ведь только в благополучной и спокойной империи возможна Праздничная гора Алисы Ганиевой. Отдай Дагестан – и на горе вместо мастеров-чеканщиков будет школа самоубийц. Говорят, ответственность возвышает. И, в общем, несмотря на некоторую неловкость повествования начинающего автора, роман говорит об этой самой ответственности за себя и за других, ближних и дальних. Чувстве, которого тотально не хватает в современной РФ.

Сказка Кавказа

Любители исторических параллелей находят, разумеется, массу сходств между эпохой императора Николая Павловича и путинскими нулевыми.

Подбрасываю родство чисто литературное – в последнее десятилетие в русской словесности вновь мощно зазвучал мотив лишнего человека. Пропущенный, естественно, через достоевский психологизм, мистический эротизм Серебряного века и теперешний профессиональный цинизм. Показательно, что главные герои лучших книг о «новых лишних» («Околоноля» Натана Дубовицкого, «Черная обезьяна Захара Прилепина, «Информация» Романа Сенчина) – журналисты в широком смысле, в т. ч. из подотрядов издателей, пиарщиков, медиабайеров.

Каждому времени – свои печорины.

Еще принципиальней в плане аналогий — кавказская тема, получившая свежие импульсы: «На Кавказе тогда война была» — справедливо сообщает Лев Толстой. А еще невиданная даже по российским меркам коррупция и ползучая исламизация, проявление вождей-харизматиков и растленных западных нравов – словом, экшн, который бери горстями и вставляй в книжку.

Любопытно, что кавказская тема оказалась близка полярным подчас писателям – патриарху мистико-патриотической прозы Александру Проханову и либеральной пассионарии Юлии Латыниной. Особь статья – авторы кавказского происхождения Герман Садулаев и Алиса Ганиева, ныне, проживающие, впрочем, в метрополии – первый в Питере, вторая – в Москве. Различия между условными писательскими тандемами чрезвычайно заметны, но сходства принципиальней: едва ли не основные мотивы кавказской прозы – имперская ностальгия и колониальная эсхатология.

Нацбестовская рукопись Алисы Ганиевой «Праздничная гора» явно нуждается в редакторе: как говорил один известный кавказец, маленький пример. Персонаж по имени Арип как-то раз назван Амиром (то есть имя переходит в мусульманский статус). Вообще неряшливость – характерная черта кавказской прозы – у Проханова в «Политологе», главный герой Михаил Львович Стрижайло на короткое время становится Михаилом Яковлевичем. (Ага, как у Довлатова: «Отчества моего ты не запомнил, но запомнил только, что я еврей»), У Латыниной в «Земле войны», похоже, не было редактуры даже авторской. Впрочем, дело, может вовсе не в Кавказе, а и в исчезновении самой редакторской институции.
В случае «Праздничной горы» трудность в другом. Рукопись будто ускользает от жанровых определений: по объему повесть, по замаху – роман. Амбиция охватить весь Дагестан (хотя и была уже такая книга — «Мой Дагестан») входит в противоречие с концептом и фабулой – Алиса рисует ближнюю антиутопию: с одной стороны Россия на границе Ставрополья возводит санитарный кордон, о котором так долго говорили большевики всех мастей и политических взглядов. С другой — и в самом Дагестане – к власти приходят радикальные исламисты.

Впрочем, писательница, кажется, не чужда самоиронии – и чуть зашифрованную авторецензию мы встречаем в самом тексте:

«На этот раз это была не простая реконструкция старого досоветского быта, а семейная сага с многими десятками действующих лиц, чьи имена, черты и поступки ускользали от Махмуда Тагировича, как ящерицы. Вводя какого-нибудь персонажа, он принимался за весь его род и, сам того не желая, перескакивал на братьев, сестер, кузин и кузенов, а там уж рукой подать до троюродных, четвероюродных и пятиюродных. Все оказывались связаны одной пуповиной, и рукопись пухла месяц от месяца.
Меж тем, время было неясное».

Рукопись Алисы – движущиеся фрески, своеобразная замедленная анимация, парад огромного количества персонажей, объединенных не столько единой географией и языком (причудливая смесь интернационального жаргона, местных наречий, исламских заклинаний), сколько общим движением постколониальной жизни – с ее солнцем и морем, преданиями и сплетнями, надеждами и фобиями, пестрым цветением на фоне будничной ситуации гибели и распада.

Она пугает, а мне не страшно: а все потому, что Алиса Ганиева написала сказку – в устной, скорее, традиции – с избыточностью и тупиковостью отдельных сюжетных линий, произвольным рекрутингом героев, примиряющей интонацией, создающей общий фон и для мажорских забав, и для инквизиторского беспредела.

Отсюда – всеобщий инфантилизм, подростковый словарь; гражданская смута, приобретающая, при всех кровавых подробностях, черты эдакого дня непослушания. Чередование загадочных снов, свадеб и деторождений. Как часто в сказках, когда трудно отделить волшебство от этники, рассказчик (ца) сбивается с ритма и тона: приметы быта в яркости опережают многих персонажей, языковые находки сменяются колониальными канцеляризмами, а метафоры больше претендуют на экзотику, нежели оригинальность.
Еще один важный – и наиболее удавшийся – сюжет «Праздничной горы» предсказуемо выпадает из сказочных условностей. Сформулировать его можно по-перестроечному: легко ли быть молодым на национальной окраине в «неясное время»? Именно поэтому молодые герои Алисы Ганиевой: Шамиль, Мухтар, Ася и Мадина, вполне реалистичны и убедительны, даны, возможно, не так в развитии характеров, как в движении судеб – и с ними набор ее фресок приобретает дополнительное измерение – претензию не столько на эпос, сколько роман воспитания. Хотя, надо полагать, «Празничную гору» будут сводить к эпосам и магическим реализмам, обозначая в качестве вечных маяков «Сандро из Чегема» и «Сто лет одиночество». Полагаю, однако, что сказке – страшноватой, веселой и по-хорошему «ненастоящей» — лучше сказкой и оставаться.

Здесь еще один отрадный, тонкий и весьма двусмысленный момент. Компетентные специалисты утверждают, что Расул Гамзатов и, скажем, Кайсын Кулиев, были большими, а для своих народов – так и великими поэтами. Подавляющее большинство русскоязычных читателей, по понятным причинам, компетентны не насколько, чтобы оценить их величие. Поэтому многие склонны доверять мнению, что большими поэтами были, скорее, московские евреи-переводчики.

Поэтому новый призыв национальных (пусть условно) писателей, хорошо пишущих по-русски, со всеми их болями и страхами, — может, единственное положительное следствие постсоветских кавказских войн и смут.
Но в России всегда так – или жить, или писать.