Андрей Рубанов «Психодел»
Кушать подано, идите жрать, пожалуйста
Андрей Рубанов любит сильные метафоры. Самые сильные и удачные он придумал в романе «Хлорофилия»: заросшая гигантской травой Москва, каждая травинка размером с Останкинскую телебашню, дома в сто этажей и очень наглядная социальная иерархия: кто забрался ближе к солнцу, тот и круче. До двадцатых этажей – затененные травой трущобы. До шестидесятых – средний класс. Девяностые – элита, крутые. На сотых живут небожители – те, кто круче всех.
«Кто круче?» – главный вопрос всех рубановских текстов. Его герои непрерывно доказывают свою крутизну. Непрерывно, до одури, как маньяки. Новый роман начинается словами «Зато я умная и красивая», а заканчивается словами «Он очень большой и очень сильный». Большой и сильный мужчина умной и красивой женщины постоянно твердит мантру: «Я, бля, крут». У этого мужчины (Бори) огромные мышцы, субару импреза и свой бизнес по тюнингу дорогих автомобилей. Но он не крут. Он слаб. У него папа профессор. Папа оставил ему квартиру в центре Москвы. Пять комнат, стоимость три миллиона долларов. Боря сдает квартиру и на это живет. Его бизнес не приносит дохода, это только игрушка золотого мальчика. Боря ничего не добился сам. Он слаб. Он не крут. Крут Кактус. Кактус – бандит. У Кактуса есть ножичек, и этим ножичком он режет людей. Режет и обманывает. В прошлом Кактус сидел. Ст. 105-2, пп. «в», «д», «з» (загляните в кодекс, это впечатляет). Кактус из бедной семьи. У Кактуса ничего нет. Но Кактус крут. Потому что он людоед. Он хочет съесть Борю вместе с его самкой, субарой и, главное, квартирой. Но самка Мила сама крута. Она умная, красивая и к тому же бухгалтер. Она все рассчитает и сумеет защитить Борю. Она даст Кактусу, а когда тот насытится и откинется, даст еще раз – чугунной пепельницей по башке. И тогда все кончится хорошо. Свадьбой Бори и Милы.
Уф-ф. На самом деле все не так тупо, как в этом пересказе. Рубанов, как я понимаю, задумал показать абсолютное зло (сходной проблемой одновременно с ним озаботился Пелевин в рассказе «Тхаги»). Абсолютное зло – это сознательное нарушение абсолютных табу. Поэтому автор выбирает в качестве базовой метафоры одно из таких табу – людоедство – и начинает эту метафору разворачивать. Назойливый лейтмотив романа: Кактус жрет мясо. Жрет постоянно. Разминается, как вампиры свиной кровушкой. Жрет и повторяет: съем Борю, съем Борю, съем Борю. Метафоре людоедства подчинено любое описание, любой эпизод: даже диван в комнате у Кактуса «пожирает пространство». Но мы помним: это только метафора, кушать Борино мясо Кактус не собирается, он хочет только отобрать у него женщину и собственность, а также унизить – то есть «сожрать» психологически. Почему же тогда Кактус представляет собой абсолютное зло, сравнимое с людоедством? А потому что его поступки – предательство доверия. То, что испокон веков считалось худшим из преступлений. Предателей доверия Данте поместил в низший круг ада, там их без конца пережевывает тремя пастями крутой людоед Люцифер. Вот и Кактус – такой же предатель. Он был Боре как старший брат, Боря ему доверял, а Кактус возжелал Борину (будущую) жену и имущество. Но возжелал сознательно. Не просто классовые чувства двигают Кактусом, есть у него и своя философия. Во-первых, – размышляет этот мыслитель, – нынешнее общество качественно не отличается от первобытного (эх, жаль не освоил Кактус труды этологов, еще круче бы получилось – про павианов там, про тигров, – какие метафоры можно было бы подыскать!). Во-вторых, – рассуждает наш Ницше с ножичком, – кто кошка, а кто мышка, кто пища, а кто пожиратель, «расставлено от века», это нечто отприродное, естественный порядок вещей, и нечего болтать о равенстве и демократии. Везде неравенство и дедовщина. Самое крутое – это не пыжиться, пытаясь стать крутым, а быть крутым, осознав, что право имеешь.
Что ж, философия как любая другая. Если искать ее истоки, то тут даже не Ницше. Достоевский уже в «Записках из Мертвого дома» показывал таких кактусов – Орлова, Газина. Правда, злодеи, так сказать, художественные, романные – Свидригайлов и Ставрогин – у него оказались куда сложнее сырого материала каторжных наблюдений. Материал надо было осмыслить и вписать в теорию – метафизику своеволия.
От Рубанова, как и от всей современной литературы, метафизики ждать не приходится. Зато можно и нужно ждать социологических объяснений происходящего. Вся история про Кактуса и его пищу спроецирована на «поколенческую» и «гендерную» проблематику: Кактус-де – человек из 1990-х, а такие, как Боренька – побочные продукты нефтяного пузыря 2000-х годов. Мила же – новая хозяйка жизни: умная, красивая, может постоять за себя и за парня, да к тому же бухгалтер, помогающий хозяину фирмы прокрысивать дыры в государственном пироге. А еще старое и новое поколения отличаются уровнем образованности: Кактус читал Ильфа-Петрова и даже Шекспира, а эти ничего не читали.
Ну что же – те, для кого указания на «поколения» обладают объясняющей силой, будут удовлетворены.
В целом роман не кажется мне удачей автора. Душная атмосфера, бесконечное «я, бля, крут, а ты, бля, не крут», бесконечные поучения (как только встречаются любые два героя, один начинает учить другого), авторские слепые пятна, когда совсем не лишенный чувства юмора Рубанов просто не слышит, что диалог его меряющихся аргументами крутышей – смешон, почти пародиен, и, наконец, отсутствие у автора хоть какой-то эстетической дистанции по отношению к героям, – все это оставляет тяжелое послевкусие. Впрочем, на вкус и цвет товарища нет.