Каталог суперпластмасс

У любого текста есть некие «несущие конструкции». Оловянные, деревянные, стеклянные. Железобетонные. Еще – из венецианского стекла встречаются. Из хрусталя горного. Из камешков полу- и драгоценных. Есть, конечно, и суррогатные мамки-папки. «Чистота и позор» Татьяны Москвиной – из их числа. Опорно-двигательный аппарат романа – чистой химии пластмасса, пусть и качественная. Если же включить цветовое восприятие, то нетрудно различить проглядывающие сквозь плоть страниц грязновато-желтые или мутно-оранжевые очертания: кто сказал, будто у книги нет ауры, потому как она-де «не видна»? Кышь! Кы-ышь.

Помимо сюжета и стиля (о первом говорить еще вроде как «модно», обсуждать же второй – по, видимо, высочайшим литпсихотерапевтическим причинам, – ровно наоборот: дабы не искалечить душку пейсатиля), текст несет в себе некую энергию: ничего нового в мысли сей, кажется, нет. Итак, текст как носитель живой нематериальной субстанции – той самой, которая и становится «воздухом» или «удушьем» для того или иного сочинения. Плотность, ритм, явленные на невидимом вроде бы плане, но все же чрезвычайно ощутимом: так появляется шкала «приятие/неприятие». На уровне п о л я (не)совпадение. Как с человеком: первый п а р с е к, ес?…

Первый парсек, проведенный с чужим «Чистотой и позором», так скажем, не возбудил: тут надобно уменье. Стена отчуждения возникла сама по себе, без моего ведома, от одного уж только райтерского (точнее, д а м с к о г о: вот он, позор-с) выпендрежа – мне за подобные «веселящие газы» всегда, признаться, за райтера-то стыдно: «Любой автор, опознавший цитату из своей песни, имеет право на бесплатный экземпляр этой книги с автографом» – пытается шутить Москвина. Ок, едем дальше: «Внимание! Внимание! Вам предлагается бонус к роману “Чистота и позор”!». Et cetera: «В каждой главе вы найдете рассказы и речи Нины Родинки, написанные лично самим автором в процессе создания романа. Читайте прямо сейчас!». Да понятно, откуда ветер-то дует, но если кто-то скажет, будто Москвина использует п р и е м (а она честно п ы т а е т с я), я смогу назвать его дешевым приемом. Или, если сгладить углы, уцененным. Впрочем, автор – мастерица плести словесные кружева (из большей частью мертвых душонок социума), а потому, казалось бы, «можно закрыть глаза», и…

Зажмуриваюсь. Ныряю. Литдайвинг-снаряжение позволяет констатировать наличие в тексте таких симпатичных зверей, как э р у д и ц и я и и р о н и я (шутки, впрочем, через одну банальны: нарочно? увы, приемом уже не пахнет). Ан нет того, ради чего, собственно, читаешь: загадки. Магнетизма. Ни тепло (мне) от букв Москвиной, ни холодно. Поэтому мощнейшая фраза про лю, затесавшаяся в дебри социально-бытовой каши, внезапно пробивает: «Но у такого чудовища, каковым, без сомнения, является л….., есть своеобразная палаческая этика – перед самыми жестокими и кровавыми своими операциями она дает пациенту что-то вроде анестезии». Под подобной анестезией, надо полагать, находился Времин, персонаж эмоционально зависимый, и точка. Дистанцированность поп-звездюльки Эгле, которая дозволяет Времину быть «лишь другом» (имеет право – сердцу-то не прикажешь), а впоследствии и откровение (Эгле не интересуют мужчины – не прикажешь и телу тоже), едва не доводит hero до кровавого греха. В какой-то момент в х о р о ш е м сем мазохисте просыпается садист: мальчик-мужчина думает, будто «правильней» убить Эгле и себя, нежели позволить возлюбленной (не то слово: Госпоже!) быть просто с о б о й… Стоит ли говорить, что идея певички о «мужчинах-тарантулах» и «женщинах-творцах» разит его наповал? Но «…жизнь, – подает голос Нина Родинка, в чью задачу входит “постоянная экспертиза наличностной действительности”, – это женщина, и если ее не любить, она превращается в чудовище». От этой самой жизни – точнее, от стыда за нее – и вешается мамаша вернувшейся в Россию 40-летней “путаны” Катерины (она же Катаржина), Валентина Степановна Грибова: по-моему, один из немногих по-настоящему ж и в ы х персонажей: даже если и пила, то «с умом, как английская королева». Маляром работала, ага. Честней всех оказалась. Пусть «по дури».

Хорошо сложены куски о пресловутой дискриминации тех, кого осчастливила природа вынашиванием приплода. О том также, почему, собственно, нельзя осуждать дам, возжелавших «красивой жизни», а не некрасивой жизнёнки. Есть и характерный штришок к портрету М, многое объясняющий, потому как обобщающий: «А правда в том, что разгуливающий по Ящерам в заскорузлых, выцветших от проспиртованной мочи штанах Коля Романов – и тот считал себя существом высоко вознесенным и Богом и природой над всеми, над любыми бабами. … Это чувство превосходства в отечественных мужчинах встречала потом Карантина тысячи раз и даже не подозревала, что может быть иначе»: отл. Вообще же, один из условных «общих знаменателей» всех персонажей – отделение такой материи как деньги от такой эфемерности как счастье: мухи и котлеты?.. «Не верю!» – кричит Станиславский.

И я соглашаюсь. А что делать-то?.. Да и не хочется: классика жанра! Роман Москвиной, конечно, найдет своего читателя: никуда не денется. Возможно, «Чистоту и позор» раздерут, как бегбедеровские «99 франков», на цитаты, и назовут «шедевром», пусть и не признанным. Возможно всё, а главное, в с ё э т о поимеет (опечатки нет) право на существование… только не пластмассовый бестселлер, так ведь?

Не он.