Киа-кья-киа

«Хорошо-то как, Машенька!». Да даже если не Машенька, а Павел Крусанов, – всё равно хорошо: «…а небо над городом, полное чудесной пустоты, лишенной не то чтобы смыслов, но самой идеи об их поисках, сияло такой пронзительной синью, что попадая в глаза, делало им больно». Или: «Липа над ними, сверкая и лоснясь яркой зеленью, имела такой вид, будто ее только что выдумали». И прочая, и прочая. Это об исполнении – распространяться о музыкальным чутье писателя едва ли имеет смысл. Замечу лишь, что волшебный дар сей – Слово Звучащее – у нынешних «классиков», за редким исключением, отсутствует.

А дальше так: спускаемся с коллегой в метро – в сумке МЕРТВЫЙ ЯЗЫК болтается, совсем свежий, едва распробованный, но чем-то уже приманивший. «Дай-ка» – «На»: читает минут пять, захлопывает томик и, поднимая глаза, выдыхает: «Это – то, что мне сейчас нужно!» (коллега, замечу, с ч/ю и развитыми полушариями, двумя-с: правым и левым – это о т.н. «целевой аудитории» романа). Живой язык. Редкий, исчезающий вид. Со всеми его соцветиями. Межклетниками. С кроной густой, с корнями глубокими. Фактура, повторюсь, музыкальна – «вооруженный» глаз легко различит «люфты» (в о з д у х), ферматы, лейттемы. «Невооруженный» – просто почувствует. То самое Междустрочье (почти Междустранье: буфер обмена меж ТЕМ миром букв и ЭТИМ), ради которого, собственно, и берешься за чужие – раз вышел грешок собственные оживлять – тексты.

Ну а что же в романе-то, который уж и «публицистикой», и чуть ли не «учительством» назван? Рецензии вот в Сети наловила: ничего калорийного – «вторичный жанр»… или рецензенты не те?.. Кто критику-дамку заказывает, а потом ее и «танцует»? Вопрос о «судьях», эстетические притязания которых оставляет желать-с… К слову: на одной из книжных выставок листала я, помнится, томик известного писателя И. Заметив в моих руках н о в и н к у, проходивший мимо небезызвестный обозреватель Н., притормозив, молвил: «А в с ё р а в н о: решать, войдет ли о н а, – небрежный кивок в сторону книги, – или нет, в литературу, – Я буду!»).

Однако вернемся к «Мертвому языку». Сюжет местами петляет, словно бы заметая следы, но, в общем, логичен и внятен – особенно если подслушать р а з г о в о р ы Кати+Ромы и Насти+Егора (больше от ума, нежели от сердца идущие: колючие, суховато-ироничные, иной раз и болезненно-надломленные). Ребята эти совершают п о с т у п к и, на которые не каждый персонаж (тоже ведь живая душа, хоть и «виртуальная») сподобится, как-то: выходят – в знак протеста – голыми на улицу, любят и ненавидят не понарошку, проливают народную кроффь, потому как «страшно далеки» от народа-урода (в финальном эпизоде – от гоблинов кукуевского помёта (подвид)). Спровоцированы поступки их, как водится, пресловутой «неудовлетворенностью мироустройством». Вкусный аудиотарарам начитавшихся-начувствовавшихся девочек-мальчиков, не желающих взрослеть («взрослеть» – исходя из социумной бессмыслицы слова, тогда как всамделишное в з р о с л е т ь означает не что иное как «брать на себя ответственность»). Не желающих «взрослеть социумно» (на самом деле – стареть) не столько из вредности или противления народу-уроду, а потому как: а) лень; б) скучно. Вот и беседуют иной раз: «Что там, в мире? Солнце взошло согласно указу?».

Есть в романе и мистический персонаж – Ветер Перемен: т а к и х word’веды называют обычно «одушевленными абстракциями». Я бы сие чудище обло, воплощение Зла Мирового-то, с толком и чувством упакованное Павлом Крусановым в интермеццо, назвала иначе – и грубей. Великолепен финал («Разговоры-4»), который оценят не только пелевинофилы: «- Чит-чит-чит. — Тяв-Тяв. — Цить-цить-цить. — Киа-кья-киа». Вот чем завершаются порой «осознанные переходы» – вот в кого превращаются Катя, Рома, Настя и Егор: тот самый, пырнувший кукуевского гоблина… тот самый, что по указу отца с детства хранил фломастеры в холодильнике, потому как «вещь, доверенная холодильнику, делается бессмертной»: хорошо-то как, Машенька-а!..

PS Финал можно было бы расширить (впрочем, на любителя): после статики «Разговоров» и метафизических ноктюрнов (яркое, динамичное начало не в счет – давно пролистано), на страницы просится «кольцевая композиция» именно что по р и т м у, то есть заключительная энергетическая волна вполне может нести в себе и нечто экспозиционное… Не несет. Да и не должна… Но финал, по моим ощущением, несколько скомкан – или намеренно автором «заужен». Обломали читательский драйв (мой). На самом интересном месте.

Перед нами, по сути дела, большое эссе о судьбе современного Петербурга, современной России, современной цивилизации. Эссе, которое хочется цитировать. Что касается города на Неве, то судьба его трагична:

«…Тает и сам Петербург. Напротив собора Владимирской иконы Божией Матери возвели в московско-вавилонском стиле зеркальное аляповатое чудовище с ротондой на крыше. Нет половины скверов, где мы гуляли в детстве, а оставшаяся половина трепещет и ждёт неминуемой участи: из каждого сантиметра исторического центра будет выжата прибыль. На глазах исчезает наша родина, наша память, наша жизнь».

Причина трагедии современной России — в ее власти.

«Морды эти казенные, людоедские, ненавижу, — говорит одна из главных героинь. — Свору эту чиновную, лживую, шуструю до отката… Орду эту новую, московскую, все соки из собственной страны, точно покоренной басурманщины, высосавшую, данью ее обложившую на каждый вздох… Власть во всех своих подлых личинах сама народ до нитки обирает, в амбары врага добро ссыпает, которого своим не хватает, краденные да попиленные бабки на офшорные счета уводит… В такой власти закона нет, и покорствовать ей нечего. Родина для меня — не государство и власть. Родина для меня — земля и великий замысел о ней, незримое покрывало, ангелами этой земли сотканное из счастливых снов, тихих шорохов и вздохов ветра».

Каким же должно быть государство?

«Важнейшее устремление человека, сотканное из любви и света, — спасение души и восхождение в жизнь вечную. Значит, государство имеет смысл лишь тогда, когда создает, поддерживает и защищает тот уклад общественной жизни, который наилучшим образом открывает путь этому устремлению. Не подменяя собой Царствие Небесное, государство должно стоять на принципах, отвечающих Божьим заповедям. Цель народа — построение такого государства, а его долг — неприятие государства иного».

В беде находится не только Россия, но и вся современная цивилизация:

«Современное общество… это общество отрицания жизни. Но не через испытание, очищение, самоотвержение и смерть в жизнь вечную, а через какой-то липкий, навязчивый, обволакаивающий сон наяву. Своеобразная версия «Матрицы»… Стоило бегло посмотреть по сторонам, чтобы тут же убедиться: человек по большей части не живёт, не работает и не отдыхает, а только смотрит, как живут, работают и отдыхают в телевизоре (дырке бублика) другие. Однако довольно было сменить беглый взгляд на более внимательный, чтобы сразу выяснить, что и это не так, — те, в телевизоре, на самом деле тоже не живут и отдыхают, они лишь старательно симулируют то и другое…»

В книге столько диалогов, что роман напоминает катехизис. Автор разбил свое могучее эссе на реплики и вложил их в уста своим героям. Конечно, герои не только говорят. Иногда они пытаются изменить мир, однако у них мало что получается. Мир не спасти, он обречен, и только некий волшебный «душ Ставрогина» позволяет перенестись в инобытие — к самому Адаму…

В очередной раз говорить о прекрасном языке не стоит. Каждый, кто открывал Крусанова, знает, как он пишет.

ЖИВОЙ МЁРТВЫЙ ЯЗЫК

Имя Павла Крусанова давно ассоциируется с сочетанием завораживающего слога и лихо закрученного сюжета. Оба ингредиента присутствуют и в новом романе – иного никто и не ждал. «Мёртвый язык» приятен мне по ряду позиций. Во-первых, это питерский роман. В начале его по солнечному июньскому Петербургу разгуливают абсолютно голые граждане, которых доблестные стражи порядка упаковывают в обезьянник на углу Марата и Звенигородской. Волею случая мне в этом отделении милиции в 90-е годы довелось скоротать ночь. Ничего хорошего тогда там не было, да и сейчас вряд ли – курорт. Допускаю, что бывал в сём заведении в дни бурной молодости и автор: описано всё подозрительно достоверно. Разнополые голые граждане, которыми верховодит Рома Тарарам, бывший тусовщик с Пушкинской, 10, протестуют против сноса ТЮЗА и застройки Семёновского плаца. До этой мрачной идеи наши городские правители покамест не додумались, а акция протеста в книге – всего лишь прикрытие куда более тарарамного замысла, но печаль пробивается в голосе Крусанова сквозь наслоения других интонаций и смыслов. Вздохнул и я, встретив упоминания мест не столь старинных, но всё же неплохих, исчезнувших ныне с карты. Не стало, скажем, клуба The Point, бывшего ещё в совсем не давнее время написания романа. А кафе Zoom хотя и живо, любителей литературных посиделок больше не привечает. Во-вторых (или всё ещё во-первых?) – один из героев, сподвижник Тарарама Егор живёт на Казанской, а я и сам на ней живу. Оттого внимание автора к этой – изогнутой, что для центра города редкость, – улице мне, безусловно, лестно. В-третьих (хотя, думается, в-главных), я аж хрюкнул от удовольствия, когда осознал, насколько ловко увязан сюжет с композицией. Идейный вождь с красноречивым прозвищем Тарарам ведет свою паству в крестовый поход против «бублимира, нового мира заэкранной реальности», власти ложных представлений и потребностей, формируемых массмедиа, начиная с телевидения. «Агенты грядущего царства традиции, его империи, лёгкие и свободные радикалы преображения, ничем, кроме общего долга, не обременённые» должны помочь родиться новому миру с новым законом. И, само собой, с новым – живым – языком. При этом книга едва ли не целиком состоит из диалогов и монологов персонажей, принявших мистический «душ Ставрогина». Обилие словес, пусть и очень любопытных, по-первости обескураживает, но постепенно наводит на мысль: в том-то и суть, и подвох, и подсказка, и авторская ирония. А может быть, и самоирония – качество ценное и столь же редкое, как непрямая улица в Петербурге. Фишка, кажется мне (как и всякий смертный читатель, имею я право и предполагать, и ошибаться), в следующем. Беседы в романе, мудрые и завиральные, по определению ведутся на единственном существующем – мёртвом – языке. Не по оплошности виртуозного стилиста Павла Крусанова и не по воле или глупости симпатичных его героев. А просто потому, что другого нет и быть не может в устаревшем мире. Не придумано. И поэтому финал – чудный и чудной – вполне логичен. Хотя и поразил меня настолько, что лишил дара речи, оставив взамен звериный щебет и лай. Чит-чит-чит. Тяв-тяв. Цить-цить-цить. Киа-кья-киа.