Олег Павлов «Асистолия»
«Амаркорд» под Dies irae, или Роман-некроман
В славные институтские времена мы, прогуливая лекции, заходили иногда в магазинчик, расположенный аккурат около нашей храмины искусств, и смеялись: «Ну-с, хорошее – или “Балтику”?» Тот же «проклятый» beer’ный вопрос – очень, кстати, русский, едва ли не национальный, – возникает и при раздаче литературных элефантов; особенно если в названии премии фигурируют такие слова как «национальный» и «бестселлер» (других, собственно, нет). Для начала определимся с переводом.
С русского на русский: если под национальным понимать некую ментальную общность, а под бестселлером – хит сезона, наиболее продаваемый продукт (в данном случае – интеллектуальный), то лишь слепоглухонемой НЕ (увидит, расслышит, скажет), что общего знаменателя у подобных полярностей быть не может уже в силу того, что никакой ментальной общности – миф: равно как и «загадочная русская душа» – не существует, ну а «бестселлер» и «достойное качество текста» являются синонимами не так уж часто. Тому же Уэльбеку, конечно, повезло больше, нежели Павлову: последнего обвиняют нередко в том, что он де «недобрый писатель» – но «добр» ли Уэльбек (что вообще такое «добр»), раскрывающий читателям в своих бестселлерах, как, собственно, и Павлов, только в небестселлерах, подноготную – ногти, впрочем, могут быть чистыми и красивыми – того, что называют словечком «жизнь»? Эта присказка. А сказка такая: «Асистолия» Олега Павлова здорово перекликается с его «Безбожными переулками»: тот же, близкий к безупречному, стиль, тот же узнаваемый голос, та же густота, плотность, насыщенность. Концентрированный растворчик, ложка стоит.
Едем дальше: импрессионистическая манера письма, причем письмо не «янское», не «иньское» (к слову о пресловутой «ЖП») – вязь именно что человеческая, надгендерная. Слабые эзотерические волны-прорывы – впрочем, эзотерики особо продвинутые назвали б «Асистолию» не романом, но некроманом, потому как Тема Смерти – так и слышится средневековая католическая секвенция Dies irae, виртуальными гвоздями вбитая в «космический шлем скитальца» даром тратившими время преподавателями – не только не фон, но именно что главный герой этого сочинения (Реквием сцен или, скорее, снов-событий). Нет, не Художник – главное действующее лицо, не его мать, не возлюбленная. Госпожа с косой! Госпожа, заметим, фальшивая, созданная страхом людским перед биологическим переходом. О том, что смерть – миф, герои Олега Павлова, кажется, не ведают, об аниме вечной не подозревают – даже если и читали много, то явно не то. Забавней всего, что, написав это, понимаю: у самой-то рыльце в пушку – мои-то… Неча б на зеркало… Но речь не о том.
Итак, Госпожа к косой как главное действующее лицо… Художника, не сумевшего простить ни себя, ни мир, в котором живет, а потому оживляющий именно что мертвечину – красиво, надо сказать, оживляющий, на то и мастер (автор – да, мастер): даже первое плотское чувство несет в себе холод склепа (секса в павловском романе, аки в эСэСэСэРии, нет, ну а «попытка эротики» весьма пуглива): «похожее на трупик бесчувственное бледное тельце, как если бы приготовленное для смерти», следом – грусть ката: «…раздел, будто оборвал крылья у бабочки». Во второй картине «Сад наслаждений» – а «Асистолия» прежде всего п о л о т н о, где органично сплетаются (и в этом изображении уродства есть своя «болезненная красота») тончайшие оттенки черного, серого, грязно-коричневого, асфальтового (и даже «мокрый асфальт» есть, серебристый, туманно-зыбкий, мерцающий: так бы и утонуть в нем – но тогда точно: the end!) – катарсиса – чего-чего? – нет как нет… любовь плотская человечья, что печенка овечья, сравнивается со случкой четвероногих, и это, опять же, ни плохо, ни дурно – мы тоже, если кто запамятовал, приматы (уж сколько раз твердили миру о ложной бинарной логике), и все б ничего-с, кабы не «французский насморк», подхваченный вечно страдающим Художником в осьмнадцать (натурщица: с кем не бывает), а потому – сарказм, хотя хотелось, ну очень хотелось уже иронии: «Ветераны ВОВ обслуживаются вне очереди» (табличка в кожвендиспансере). И все б ничего-с, кабы Мальчик с детства не ждал «своей очереди на смерть», а потому – в юности – так: «Смерть чувства. Любовь заразна». З а р а з н а, конечно, если сам не умеешь любить, даже себя не любишь, коли только и делаешь, что требуешь к себе повышенного внимания – впрочем, диагноз (?) предполагает некую индульгенцию: недолюбленный ребеночек-то! Вырастая, он делит мир на людей (их, впрочем, раз-два, и обчелся) и «простой народец» – как тому же Веничке Ерофееву, как и бессчетному множеству литераторов, простой человек Художнику ненавистен («вязкая однородная масса»); говоря о родственниках, он испытывает омерзение от того, что «связан со всей этой жидкой их массой кровными узами, носит ту же фамилию» (привет от «Клеменса»): что ж, б ы в а е т – многие, возможно, узнают в подобных описаниях себя, всяко бывает, но вот то, что «ловец человеческих лиц» везде словно бы выискивает трупные пятна, отдает, так скажем, больничкой: «Ну, я-то чаще всего вижу в метро умерших», «кладбище – как сказка», «теперь стоят, гробики, некому вынести» (о старых теле- или, как теперь говорят, зомбоящиках). Для полноты картины: из холодильника «пахнуло тленом», «трупный запах проникал всюду», трюмо вызывает у стареющего Мальчика «ощущение гильотины», «все только умирало» и даже снег – «белый мертвый», etc.
Сюжета как бы, к счастью, нет – и как бы, к счастью, есть; «что» и «как» равнозначны, что есть нормально (и нечего спорить: скучно)… правда, вопрос «для кого» и «зачем» все же возникает: ну, разумеется, для самого автора. Ну, разумеется, для ищущих депрессивной пилюли читателей, как и Художник, любящих, возможно, прогуливаться по кладбищам (многие этим грешат: некроподпитка, ну, это к слову). И – ни в коем случае для тех, кто знает, зачем и для чего живет: такое «растяжимое» понятие как смысл жизни у каждого, разумеется, свой, однако первейший смысл – дважды два – быть счастливым, но вот Художник павловский, кажется, не допускает и мысли о том, что можно не страдать… не понимает он даже, кажется, для чего пишет свои картины – и снова, снова недоумевает, почему «мертвое» обрело благодаря его краскам «жизнь», считая И ЭТО несправедливым для себя наказанием (то есть с эго все в порядке более чем). «О, если б он мог полюбить людей!» – пишет Олег Павлов, чей любопытный с точки зрения душеведения (душеедения) роман, несмотря на все его неоспоримые художественные достоинства, я все ж не назначила б, коли выпала роль играть в жюри, «национальным бестселлером»: нации – в широком смысле – «амаркордов» под похоронные маршики-то не нать («нать» всё больше сами знаете что); впрочем, не посоветовала бы сей текст и тем, кто не хочет впадать, читая, в тоскливую меланхолию, пусть и озаряемую вспышками эстетического удовольствия («и голоса сгорали как свечи», «со стен стекали небеса»…). Но самое анекдотичное в этом во всем то, что и Павлов (нынешний), и я (будто б недавняя) пишем (писали) один текст. И этот отзыв (рубим сук, на котором сидим, пусть и без -некро) – попытка ответа на собственный вопрос: зачем с л и в а т ь в читателя? Феллини на нас нет… Вот бы он хохотал. Аплодисменты, маэстро! И – сорри.