Олег Лукошин. «Капитализм»

Рецензии

Владимир Цыбульский

Олег Лукошин «Капитализм»

Как Максимка братика расстрелял и революцию сделал

Собралось семейство за супом – папа-мама четверо детей и дедушка, которому супу не давали, чтоб скорее помер, и решили послать старшенького Максима на хер. Кормить нет сил – пусть сам прокормится. Максим и пошел, куда послали. Только том «Капитала» с собой взял. И бредет новый марксовый великомученик Максимка по России, читая скучные карловы мантры и узнавая звериное лицо капитализма, которое и так хорошо ему было известно. Все как у Маркса и как Максимка думал. Мрут рабочие на полях и в офисах от непосильного труда, а Великий Капиталист, хохоча, присваивает их прибавочную стоимость. Борется Максим с абсолютным злом, но одерживает все больше моральные победы и часто бывает бит, и девушки его не любят. И этим он нисколько на героя комикса не похож. Все замечательно. Не хватает определенности. Новая ли это «Мать»? Старая ли? Пародия ли на то и другое? Пока ответа нет – читать «Капитализм» Олега Лукошина любопытно. А его нет до самой последней финальной фразы. Вот была бы повесть еще одной попыткой реанимировать постмодернистский стеб с его литературными загадками на Поле чудес. И какой-нибудь грустной мыслью про наше все на донышке. Было бы скучно, но привычно. Тогда и сомнения, что автор все это может быть всерьез, не приходили бы. А при чтении Лукошина – избавиться от них трудно. Со стебом все просто. Есть новая-старая мифилогия. Есть классика развенчания мироедства мировая и отечественная. Цитируй открыто и как душе угодно от Диккенса до Чехова с Платоновым. Доводи до абсурда особенно этих вот новых литературных нацболов Саньек. И все это новое русское горение изойдет на здоровый циничный смех. Кажется, у Лукошина так оно и есть. И работники падают под тяжестью корзин с помидорами и тут же умирают на глазах героя. И Сестра Максима Настя попадает в работный дом и пишет оттуда брату письма Ваньки Жукова. И брат Максима, став капиталистом, режет сестру Настеньку ножиком, чтобы попасть в Клуб избранных с Путиным во главе. Все вроде ясно. А все-таки строчки царапают. Есть у этого лубка и плаката обратная сторона. И она посильнее первой сюрровой и абсурдной будет. От того, что не только на простодушного фаната рассчитана и автора, кажется, очень даже греет. Не будь последней фразы после свержения Максимкой капитализма во всем мире: «Господи, какая же жизнь сейчас начнется!» так можно было бы и остаться в неведении, насчет истинного замысла Олега Лукошина.

Сергей Беляков

Олег Лукошин «Капитализм»

Редкий в нашей литературе случай: постмодернизм, но не отечественный, асоциальный до аутичности, а постмодернизм западный. В русской литературе представленный разве что Б. Акуниным. Подобно текстам европейских постмодернистов, «Капитализм» обращен сразу к нескольким категориям читателей. Одни увидят здесь социальную сатиру, другие революционную агитку, третьи оценят сложную игру художественных приёмов и скрытых цитат. Впрочем, даже у невежественного читателя текст вызовет множество ассоциаций, ведь Лукошин обращается и к хрестоматийным образам: бурлаки на Волге (у Лукошина – на Каме), письмо «на деревню дедушке» (здесь – письмо Насти «брату Максиму»). Лукошин легко соединяет разнообразные речевые стили, в одном эпизоде может разместить двойную пародию. Сцена в литературном кафе – это пародия не только на современные поэтические «тусовки», но и на литературную критику, которая может любой бред изложить в наукообразных формулах: «— Верлибр, — зашептались по рядам. — Актуальная поэзия левацкого толка. <…> — Не, вроде не верлибр, — шептались слушатели. — Рвано-аритмизированная прозаическая декламация…» Первая же глава отсылает к финалу «Детства» Горького: «Короче, не медаль ты, чтоб на шее моей болтаться. Не пойти ли тебе, друг любезный, на хер?» Затем на страницах «Капитализма» появятся Андрей Платонов и Антон Чехов, Квентин Тарантино и Оззи Озборн, Владимир Маяковский и даже Карл Маркс. «Капитал» Маркса, текст бесконечно далёкий от изящной словесности, писатель заставил работать на сюжет. Это всё равно, как если бы он заставил заговорить камень. Но преобладает в «Капитализме» эстетика комикса, его русского аналога – лубка и, не в меньшей степени, русской народной сказки: «Бежит Максим по краснодарской степи. Задорно бежит, с чувством. Через рытвины перескакивает, над кочками воспаряет. Высока трава в степи, солнце в небе палит нещадно, остановиться бы парню, отдохнуть, водицы испить, но нельзя. Гонятся за ним люди в галстуках и костюмах. В руках у людей пистолеты и обрезы, шмаляют из них люди без сострадания и жалости, да все в Максимку целят». Главная удача повести – цельный и подвижный (всегда в пути) положительный герой, борец с мировой несправедливостью. Все попытки современных писателей создать положительного героя-революционера оканчивались либо неудачами («Россия: общий вагон» Натальи Ключарёвой) или полуудачами («Санькя» Захара Прилепина). Успех Лукошина в правильном выборе жанра и точном определении меры условности. «Капитализм» можно воспринимать и как постмодернистскую литературную игру, и как остросоциальную повесть о современной России. Трудно найти в современной литературе произведение, которое больше бы соответствовало идеологии премии «Национальный бестселлер».

Андрей Архангельский

Олег Лукошин «Капитализм»

Мычать и работать

Платонов и Хармс, а также Бертольд Брехт были здесь. Но оттого произведение не выглядит вторичным, потому что боль-то — настоящая, сегодняшняя.

Выходец из социальных низов по имени Максим вступает во взрослую жизнь, попутно овладевая марксистским учением — с малолетства не расстается с <Капиталом>. Дело происходит в наши дни.

В качестве двигателя сюжета работа Карла Маркса также оказывается отличным подспорьем. Чуть только заскучает герой — обращается к тексту книги, и сюжет катится дальше.

Левацкий роман — наилучше средство понравиться критикам: вместо приятия существующей жизни (как в большинстве сегодняшних романов; и внутренним преодолением ее) здесь предлагается борьба. Борьба — вот чего сегодня не хватает русскому роману. Во всех смыслах. Хватит сидеть по кухням и мастерить метафоры для продаж. Пора разбивать пылесосы и писать прокламации. Это еще и роман-хождение; герой по ходу дела перебирает символические профессии: сборщик овощей, рикша, человек-сосиска. Сказка тем и хороша, что можно умерщвлять безнаказанно: люди здесь на разного рода истребительных работах гибнут, мрут, словно мухи, даже смешно. Но за этим сюром почему-то отчетливо проступает дух настоящей провинции. И здесь уже Сорокин вспоминается с <Падежом> (особенно в месте, где отец героя работает <людишкой> в цирке — под руководством дрессировщицы Умновой). Писатель должен уметь ненавидеть. Преимущество Лукошина в том, что он умеет ненавидеть весело, как говорится, с гибельным восторгом. Замечательно, что при чтении ненавистью к капиталистам проникаешься настоящей, не сказочной. На фоне этой сказочки любой роман о героях каптруда смотрится сегодня дешевой наё…кой: <Доработал Максим до первой зарплаты. Единственный из всех. Надсмотрщики и табельщицы неделю в шоке ходили. Еще бы: первый случай за все годы, чтобы рабочий до зарплаты дожил. Делать нечего: послали в Краснодар человека за зарплатой для Максима. Там, в офисе, тоже все в осадок выпали. Сам младший заместитель третьего помощника генерального директора на плантацию выехал, чтобы посмотреть на живого рабочего, которому надо деньги платить>.

Удивительно, но автору удалось вывести именно положительного героя. Вещь на самом деле амбивалентна, как и сам капитализм: снаружи у героя — вульгарный марксизм, а на деле ведь, если разобраться, он всего лишь призывает соблюдать Трудовой кодекс РФ и права человека. На вопрос <система виновата> — или все-таки перегибы на местах, — однозначного ответа нет. Автора можно понимать и так: стоило бы вначале построить явление гуманистического характера (капитализм с человеческим лицом), а потом уже предъявлять к нему упреки гуманистического характера. Роман попутно раздает подзатыльники и тем, кто по идее должен был бы активно сопротивляться социальному унижению, духовному рабству. Интеллигенция, хиппи, поэты оказываются главными штрейкбрехерами, самой отсталой в моральном смысле частью общества (даже продавцы телевизоров способны на бунт) — и самой лицемерной.

1.<Меня бросил муж, потом бросил другой — я никогда не смогу простить это Советскому Союзу. В том, что именно он стоял за уходом моих мужчин, я ничуть не сомневаюсь> (женщина из интеллигенции).

2. Максим: <Одумайтесь, люди творчества! Творческий человек — прежде всего, честный и совестливый гражданин. Вспомните о своей совести, не выбрасывайте ее на капиталистическую помойку ради пары лживых аплодисментов. В атмосфере чистогана не может существовать искреннего творчества…

— Провокатор! — закричали из зала. — Хозяин кафе, предприниматель и депутат городской думы Осип Эмильевич Цибербюллер, выгонит нас на улицу, если мы позволим экстремистам устраивать здесь свои проповеди. Вон отсюда!>

Ужас капитализма и в том, что он заставляет людей улыбаться. В то время как право быть угрюмым, замкнутым, мрачным ублюдком — священное право человека. Заключительный монолог Максима (ему вообще лучше всего удаются монологи — признак совершенной, цельной личности) выходит тут за рамки критики капитализма:

<Да, я мрачен. Да, я задумчив. Да, я обессилен, а все потому, что лживые теоретики мнимых предпринимательских свобод поставили меня в положение скота. Мне позволяется только мычать. Мычать и работать. Мычать, работать и быть позитивным. (…) Капитализм приятен только тем, кто владеет. У нищих и бесправных капитализм не вызывает ничего, кроме омерзения. С капитализмом могут мириться лишь розовые идиоты, люди, которых по каким-то причинам он задевает лишь в слабой степени. (…) Пусть мне создадут волшебные замки, пусть меня погрузят в молочные реки с кисельными берегами, но боль, ты понимаешь, боль от столкновений с капиталистическими извращениями, от ожогов, оставшихся на теле и душе, от немыслимых разочарований, в которые я был погружен — эта боль никогда не позволит мне смириться с его существованием>.

Если и не кровью, то болью это точно написано.