Микроскоп старьевщика, или Винтажный слог

До девятнадцатой страницы скучно. Потом втягиваешься – впрочем, с ленцой: чужие «объедки времени» (М.Шишкин) собирать не хочется, ну а вязь б.-у.-деталей утомляет. Спичечные коробки, медные проводки, «реквизитные» улицы… Бутафория, театральные декорации – «Кто здесь?» – и их описания: бесконечные, бесконечные. Иногда великолепные. Чаще всего неживые. Бывают ли винтажные буквы?

Предвижу десятки брошенных в спину каменьеff… и все же факт остается фактом: такой вот «вольный роман» следовало б назвать, да /не/ простит меня автор, «романом на любителя». И еще: при всей симпатии к слогу Бахыта Кенжеева, назвать его новую книгу «романом-загадкой», как сказано в аннотации, при всем желании не могу.

Пространные размышления о поэзии («цепляют», опять же, отдельные фразы или абзацы) более, на мой взгляд, удачны, нежели воспоминания о детстве: «<мальчик>, просыпаясь от жажды, топал на кухню, где на столике его семьи, на серо-зеленой клеенке, стоял заварной чайник, и с наслаждением выпивал из носика густую горчащую жидкость»: и так до бесконечности, она же – горло; что ж, писатели – сыты, читатели – целы… Хорошо ли? Плохо ли? Ни то ни другое: полный штиль. Переворачивая страницу за страницей, думаешь – неужто автору и впрямь необходимо разглядывать паззлы прошлого под столь мощным микроскопом? Неужто думает, будто кто-то всерьез увлечется его миражами? Впрочем, «вольные романы» пишутся прежде всего для себя – о читателях как-то не думается: и правильно, сами сыщутся – «радость узнавания» им обеспечена.

Читая предисловия номинаторов, не перестаешь удивляться литпестровкусице. Вот и Александр Кабанов пишет об «Обрезании пасынков» как о выдающемся событии в современной литературе. О том, что роман требует бережного (согласна) чтения. О том, что «эта горькая книга может стать источником просветления для благодарного читателя». Что ж, остается прослыть читателем «неблагодарным», «черствым» и заметить: источником п р о с в е т л е н и я роман сей быть никак не может (иная «епархия» у худлита), хотя его несомненные художественные достоинства оспаривать бессмысленно. Никто, собственно, и не собирается – и даже не спрашивает: «Зачем?». Ведь всё уже было.

Если в выражение «советская цивилизация» вкладывать какой-то содержательный смысл, то «Обрезание пасынков» может быть названо ее энциклопедией. Советская власть – это долго и много. У этой цивилизации был свой язык. Его знали все, но пользовались им по-разному. Бахыт Кенжеев владеет им виртуозно и при этом умудряется избежать растлевающего воздействия этого языка. Почти документальная фиксация симпатичных и несимпатичных мелочей, предметный мир советского детства, идолы и жупелы, слухи и сплетни, кулинарные рецепты и бытовая мудрость, портреты вождей, Куба, Гагарин, селедка с луком, враги народа и пишущая машинка «Колибри», произведенная в Германской демократической республике. А автор смотрит на все на это как из космоса. Этого мира уже нет. Дело, вообще говоря, не в консервах, конфетах, перочистках, керогазах, совнархозах и пятилетках. Речь о добре и зле, о поэзии и правде. Все очень всерьез, а значит не стоит быть слишком серьезным.

Подзаголовок «вольная проза» позволил автору включить в книгу очень разные по стилю и жанру тексты. «Что есть красота». За этим названием следуют короткие главы (законченные миниатюры) о людях, обычаях и вещах (главным образом, о вещах) ушедшей эпохи (1950—1960 годы). Люди и вещи, какими они запомнились мальчику, по фамилии Свиридов, родившемуся в 1950-м. Эти ностальгические главы чередуются с заметками о поэзии и поэтах. Связь между ними ассоциативная, а все вместе они складываются в автобиографию поэта. Основную часть текста «Сципион и Летиция» занимает переписка Свиридова, теперь пациента канадской психиатрической клиники, с пасынком. Из комментария врача следует, что пациент двадцать лет в эмиграции, уже в Канаде совершил убийство из ревности, после принудительного лечения частично потерял память. По воле автора, герой зациклился на советском периоде своей жизни. В письмах возникают те же реалии, что и в первой части книги, но теперь они подаются с обратным знаком: «Была у меня родина, замордованная нехорошими людьми, похожая на мать-алкоголичку», «дома отдыха обслуживали исключительно преданных рабов бесчеловечного режима», «кафедра научного национал-социализма», «перелётные потомки звероящеров из патриотического стихотворения Исаковского». Сумасшедший, что возьмёшь? Но ведь за ним стоит автор. Допустим, писатель, как и его герой, сводит счёты с советским прошлым. Но причём здесь русская классическая литература? «Плюшкин, великий и несравненный, наше всё». «Проплывают океанские ледоколы – привет Плюшкину! <…> Проползают ядерные сноповязалки – вечный покой Плюшкину!» Литературная игра? Но словесные игры без смысла, просто ради игр, уже наскучили читателям и критике. Текст вызывает неприязненное недоумение.