«Кубики» составлены из вполне прямоугольных и очень похожих друг на друга повествований, в которых рассказчик имеет весьма странные возрастные характеристики. Можно сказать, что он сосредотачивает в себе инфантилизмы всех возможных возрастов, с наиболее отчетливо выраженной генитальной и пубертатной стадией – времени освоения различия между жизнью и смертью (страшилки, детские истории про мальчика из соседнего двора и черную-черную дверь) и подростковой инициации – лишения девственности в том же соседнем дворе, эпохи спонтанных и немотивированных сексуальных актов.

Герои Елизарова то и дело оказываются вовлечены в коллективное изнасилование, при том, что секс отнюдь не является их страстью, они совсем не маньяки, а праздношатающиеся, чей взгляд случайно останавливается на идущей мимо девице. Изнасилования, импотенция и раздраженные убийства объектов влечения – вот элементы, из которых строится жизнь и художественное целое произведения.

Мысль автора понятна: других кубиков у нас нет, что-то сложить мы можем только из этих и напряженно пытаемся, но постоянно оказываемся в позиции имбецилов, недоуменно созерцающих разваливающуюся конструкцию и уравнение Витя +Маша на стенке гаража. Конструктивный смысл литературного усилия Михаила Елизарова состоит, по всей видимости, в констатации невозможности прямого слова, отказе от критической позиции и — в отважном присвоении места мальчика-дауна, более известное в европейской традиции как место «глупца», «идиота», «трикстера». Однако изумление идиота перед сложностью и совершенством мира принципиально отличается от слюнотечения из уголка рта у персонажей «Кубиков» и их неспособности сконцентрироваться ни на мире, ни на своем желании. Представляется, что проект Елизарова, своего рода, эквивалент «догматического» эксперимента Ларса фон Триера, но – без острой боли и, следовательно, жизни.

Ну вот волоокий и дюжекудрый букеровский лауреат и продемонстрировал свое истинное лицо; точнее – маску, которой самое место в каком-нибудь BDSM -подвальчике. Никакой он, не дай боже, не имперец и советский ренегат, а самый нормальный последователь маркиза де Сада и Захер-Мазоха: через голову Мамлеева и Масодова.

Само по себе сие не только не наказуемо, но в мире литературы (как и в мире свинг-клубов и порностудий), вполне оправданно и нормально – мало ли у кого какие источники вдохновения. Когда б вы знали, из какого сора – ну и так далее. Что вызывает легкую оскомину у автора этих строк – так это попытка нарядиться, грубо говоря, «в чужой пеар». Нет, разумеется, и советский патриот может держать дома сколько угодно ножей, тесаков, плеток и ласковой кожи – но не надо все же путать мухи с котлетами.

Если же говорить не о материях сопутствующих, но строго о текстах, то в «Кубиках» Елизаров высыпал на читателей тот самый сор, из коего растут. А, то, чему должно расти, так и, увы, толком не выросло. Неизящно получилось: читателя насилуют, насилуют, а катарсиса и нет.

Казалось бы, кто только не воспевал «маленьких людей»! После прочтения Елизарова оказывается, что таких маленьких людей не воспевал никто. А он – воспел, да еще как. Так, что тело передергивает, рот сам собой произносит посланное раздраженным мозгом «бррр», а рука нервно закрывает страницы, чтобы не дать глазам прочитать следующий рассказ. Потому что там опять будет оно. Не красный смех, но такое же пугающее, осязаемое, неотвратимое, воспетое. Оно. Быдло. Воспетое гениально. Страшно ­– по-андреевски и по-старобинецки. Со страниц бесхитростно смотрят на нас, выбирающих книжных героев, истинные герои жизни. Ну что ж. Здравствуй, племя молодое и до боли знакомое. А оптимистам – в следующую дверь.

Рассказы Михаила Елизарова переносят дух литературной готики в современное пространство и обнажают кошмар, скрывающийся в повседневности, в образе жизни, в быте и речи обитателей маргинальных ниш, быдла. Этот кошмар имеет не внешне-чернушное, а глубинно-мистическое происхождение. Грязный мир деревенек, быдляцких кварталов, кривых деревянных построек, типовых пятиэтажек превращается в арену действия чудовищных, слепых сил. А человек, одномерное, двуногое животное, становится в свою очередь их игрушкой. Михаил Елизаров, видимо, ставит перед собой задачу воздействовать на читателя, напугать его. Ошеломить внечеловеческой логикой и жестокостью. И, надо заметить, ему это удается. Впрочем, при всем разнообразии сюжетов подобный характер воздействия несколько притупляет интерес к книге. Задача, которую ставит перед собой Елизаров, и ее исполнение совершенно не требуют стилистической виртуозности. Напротив, излишняя литературность, «правильность» способна лишь ослабить впечатление от его ошеломляющих текстов. В большинстве рассказов он избирает стиль свидетельского показания, милицейского протокола или допроса. В целом, книга организует интересный художественный мир, но иногда однообразный и немного предсказуемый.