Все мы грешны, но уважаемому автору хочется пожелать в первую очередь поменьше излишеств. Талант, разумеется, не пропьешь, но профессионализм и ясность мысли – только так. Очень, очень обидная для Курицына книга. Читаешь – и вязнешь в бреду; но вот-вот сверкнет точный каламбур, афоризм, который хочется позаимствовать, яркая метафора… Насколько сердито было в прошлом году за коллективный «прокат» Курицына Малым жюри, настолько сейчас даже нечего вякнуть в защиту. Катастрофически расыпающийся текст – местами блестящий, в целом – провальный.

На куски не разрывает, но, безусловно, перепахивает. По-приятному. Потому что читаешь – с удовольствием, и дочитываешь – с удовольствием. И хорошо написано. И с мыслёй. И так, задуматься иногда хочется. В общем, довольно редкая история для новинок русскоязычной литературы. И будь имя автора спрятано за безличным номером или возьми он очередной псевдоним, то я, вслед за Артемием Троицким, не распознавшим за пен-неймом вполне знакомого ему персонажа, вполне мог бы прийти в нервное возбуждение: мол, экий автор-то появился, ведь как пишет-то здорово, чорт возьми, в шорт-лист его, дорогу ему, пусть же проснется знаменитым! Но личина автора нам известна. И мы вполне ждали от него соответствующего уровня. А самое главное – можем сравнивать сей роман с предыдущими. Предыдущим же он, на наш взгляд, несколько проигрывает. В основном, в отношении эдакой внятности. Очень уж часто позволяет себе автор увлекаться перебиранием цепочек собственных ассоциаций.

У Андрея Тургенева вышли три романа: «Месяц Аркашон», «Спать и верить» и ныне здесь рецензируемый. Все три сюжетно на удивление друг на друга непохожи. Непохожи нарочито, так что возникает подозрение, будто скрывающийся за псевдонимом А. Тургенев В. Курицын (собственно, совершенно не скрывающийся, так что возникает сомнение в смысле отказа автора от своего ангела хранителя) задался формальной задачей не допускать в авторских конструкциях индивидуального, узнаваемого приема. Речь именно о композиции и драматургии, поскольку стилистические переклички, безусловно, присутствуют, и избежать их автор попросту не волен. Я имею в виду ту авторскую орфографию и морфологию, на которой А. Тургенев отважно настаивает вопреки советам закоснелых редакторов и корректоров. Но это ничего. К этому мы привыкли, как привыкли уже и к авторской истории. Вероятно, логикой событий нам вскоре будут явлены также авторская арифметика, авторская анатомия, авторская гидродинамика, авторская физика твердого тела и т. д.

Композиция романа «Чтобы Бог тебя…», в сравнении с предыдущими книгами А. Тургенева, пожалуй, самая капризная и феерическая. Собственно, фееричность задана самим местом действия – карнавальная Венеция с чередой аттракционов, циркачеств, вернисажей, перформансов и просто художественных свинств (явление татуированных свиней). В этой атмосфере арт-балагана блуждает преклонных лет кинорежиссер Константин Николаевич, в надежде отыскать нечто, способное послужить ему творческим толчком – он намерен снять фильм, ремейк своей давней блистательной картины, но никак не может нащупать единственно верную точку сборки. В новом фильме должен смениться типаж героини, и есть уже актриса… А тут арт-критик с простым русским именем Вергнитка испускает в его сторону какие-то флюиды… Все так зыбко… И это тревожит. Тут же изъясняющийся неологизмами художник Лорд кует свою безупречную художественную стратегию, а его жуликоватый коллега Жан-Жук, специалист по инкскому «Двоекнижию», озабочен проблемой яркого и безбедного исчезновения…

В название книги вынесено определение искусства, сформулированное тем самым художником Лордом, изготовившим шедевр, при виде которого нервно закурил бы сам Якопо Тинторетто, а именно – инкрустированный бриллиантами череп, стоимостью в двести миллионов каких-то денег. Надо отметить, что автору весь этот пестрый балаган актуального искусства определенно мил, иначе он не вкладывал бы в уста богемных акционистов, перформансистов, галерейщиков и журналистов, находящихся тут в постоянном движении – запускающих из задниц фейерверки, ссорящихся и мирящихся, перемещающихся с вернисажа на вернисаж, – дорогие ему, пережитые и прочувствованные соображения относительно искусства и вообще всего на свете. Подчас довольно тонкие, иногда искусственные, порой – до дрожи верные. И проблема дефицита новых идей, исчерпанности актуальным искусством ангельских и демонических ликов, волнующая персонажей романа, думается, весьма занимает и автора. Благодаря чему он, вероятно, и демонстрирует нарочитое композиционное разнообразие, сублимируя таким образом свое законное волнение. Но персонажи Тургенева воплощения заветных чаяний не обретают – да и можно ли их обрести в балагане? Старенького режиссера настигает сердечный приступ в тот момент, когда Вергнитка традиционным способом добывает для себя у мэтра роль. Саму Вергнитку, впопыхах одетую и выскочившую за доктором, поражает в голову случайно выпущенная из задницы арт-клоуна шутиха. Лорда третьей пулей добивает родственница того самого покойника, чей череп художник кощунственно пустил на нужды актуального искусства. Жан-Жук крадет усыпанный бриллиантами череп, и его переправляет инфернальный Командор, притворившийся гондольером, прямиком через Стикс во тьму внешнюю. Впрочем, ведь это фарс. Пространство описанной жизни насквозь искусственно (как верно заметил Лорд), трепетно, ненадежно. Так ли именно все случилось?

Справедливости ради должен признаться, что трижды приступал к чтению этого романа. Два раза намертво увязал в тексте и книгу малодушно откладывал. И только с третьей попытки взял высоту. О чем не жалею, поскольку человеку свойственно в итоге извлекать пользу из любого опыта.

Знаменитый корифей постмодернизма Андрей Тургенев написал модернистский роман. Написал модернистский роман постмодернист Андрей Тургенев. Постмодернист: Андрей Тургенев: написал роман: модернистский. И что же? Про искусство роман, между прочим. А чего же там, собственно, про искусство-то, а?

Сюжет такой: в Таком городе (Венеция?) пересекаются пути русского престарелого режиссера Константина Николаевича, снявшего один прославивший его фильм и недоснявшего второй, редактрессы модного журнала Вергнитки, звезды актуального искусства Лорда и еще пары-тройки более-менее эпизодических персонажей. Среди которых жопострелы-блудомуды Блудо и Сало (привет Сорокину с Ивановым), очередная инкарнация Добчинского и Бобчинского. Промышляют запусками из заднепроходных отверстий ракет, дрочбой в фонтаны и прочими перформансами. Тут, казалось бы, известные питерские близнецы, близкие друзья автора, могли бы и обидеться, но нет, ничего личного: в противовес блудомудам автор вводит сиамских близнецов-китаянок, и становится понятно, что близнецы – никакой не памфлет, не результат затаенной обиды, а всего лишь архетип, с одной стороны (блудомуды) – приземленный, мужской, с другой (саимские пипеточки) – наивный до невозможности. Этого Ян и Инь, мужского и женского, вообще очень много у Тургенева.

На счету Лорда – недолгая карьера человека-собаки, отрезанная рука, две совокупляющиеся коровы в натуральную величину, инкрустированный брильянтами череп и привычка поминать почем зря сержанта морской пехоты США Джонатана Рипса, самовольно оставшегося в зоне радиоактивного поражения и в течении 25 дней ведшего подробный радиорепортаж о состоянии своего облученного, умирающего тела. На счету Константина Николаевича – ну, вы уже знаете. Вергнитка, находясь в процессе отчаянной конкуренции с издательницей вражьего журнала, всеми правдами и неправдами стремится заполучить на обложку своего собственного фотографию сделанного Лордом черепа, — проблема в том, что просто так он предоставить эту фотографию не хочет. Вокруг страстного неудовлетворенного желания Лорда «присунуть» Вергнитке и вертится трехсотстраничный роман – этим философские размышления об искусстве, может показаться, и ограничиваются. Условие Лорда Вергнитке, хотя он ей явно симпатичен, категорически не нравится, и яркому и блестящему Лорду она в конце-концов предпочитает дряхлого и мало на что способного, закидывающего в себя тюбиками таблетки от сердца русского режиссера.

Сам Андрей Тургенев не раз заявлял, что не дело писателя думать о разных там проблемах мирового масштаба, о том, как воспримут его творчество читатели, — а дело писателя выписывать на бумаге свои собственные психологические проблемы. В каком-то смысле (проблемы ли? заветные размышления – точно) в точности это самое А. Тургенев в «Чтобы Бог тебя разорвал изнутри…» и делает. Если раздербанить сюжет романа на куски паталогоанатомированной плоти, станет видно, что больше всего автора волнует проблема того самого инь и ян, экстравертного и интровертного начал, а еще точнее – взаимоотношение полов в свете интровертности и экстравертности. Вообще тема эта тянется еще со времен «Спать и верить», где интровертная героиня, встретив яркого экстравертного героя, пыталась, но не могла противиться его обаянию: тихий и неприметный школьный возлюбленный неизбежно терялся на фоне этого вихря. В «Спать и верить», однако, ничего хорошего из любви героев не получилось; не получается и на этот раз: Лорд решительно не привлекает, несмотря на весь свой блеск, Вергнитку как мужчина, а может быть, наоборот – привлекает слишком сильно, чтобы та могла сознаться в этом самой себе. Как бы то ни было, автор неизбежно приходит к выводу, что яркой и взбалмошной Вергнитке гораздо больше нравится не умеющий и любящий действовать Лорд, а замкнутый и стеснительный Константин Николаевич. У которого, кстати, своя любовная история. И вот тут уже автор пытается погрузиться в психологию интроверта, что выходит у него плохо – по его мысли, интровертов-мужчин хотя и тянет к сильным и ярким женщинам, предпочитают они на самом деле женщин таких же тихих, как и они сами, — вот только лелеют при этом заветную мысль самим сделаться сильными, шумными, готовыми на самые безбашенные поступки. Поэтика действия Лорда действительно описывается Тургеневым лучше некуда – а вот поэтика мысли плохонько, понаслышке: Константин Николаевич все шесть дней пребывания в Таком городе только и делает, что мусолит завязку сюжета, которую со всеми ее отброшенными по дороге вариантами можно придумать за полтора дня. Из чего можно сделать вывод об особенностях психологической конституции самого автора.

Название романа — «Чтобы Бог разорвал тебя изнутри на куски!» — обыгрывается в книге дважды. Один раз – как характеристика идеального творческого процесса. А второй раз – применительно к генетически выведенным клонам человека, которые живут от силы год, а потом их будто Бог на куски разрывает. Протягивая ниточку от одной метафоры к другой, нетрудно понять истинный смысл заглавия: подлинное творчество (по крайней мере литературное) – это расщепление своего подсознания на самые мельчайшие, во многом противонаправленные импульсы, которые и становятся зародышами для будущих героев, в каждого из которых ведь – в буквальном смысле – надо вложить частицу собственной души.

Бывший критик, забыв о литературных дрязгах, с удовольствием погружается в мир актуального искусства. Действие романа происходит в Венеции, где тусуются, ругаются и мирятся всевозможные авторы инсталляций и перформансов, а также их верные арт-дилеры и арт-критики, эксцентричные миллионеры и развеселая фбогема. Они ходят друг к другу на вернисажи и конкурируют за право украшать обложку журнала «Артишок». Вряд ли роман вызовет интерес у «широкого читателя», но отечественная арт-тусовка должна быть довольна таким подношением.

Русская культура всегда мечтала о загранице, и вот, наконец, что называется, дорвалась. Первыми получили свое художники, и Вячеслав Курицын, как чуткий культуртрегер, не мог обойти стороной это событие. Российское актуальное искусство закрепилось в западном контексте. Так что обратившись к этой теме, автор автоматически получает на выходе «европейский роман». К сожалению, автор не смог освободиться от давления бахтинского дискурса, так что карнавальная стихия его слишком увлекла. Сатирические сцены удались ему больше, видимо, следовало и дальше развивать эту тему, а не увлекаться стилистическими экспериментами. За венецианскими масками героев скрывается пустота. Жонглирование словами получилось не очень ловким, богемное настроение передается читателю, но кроме этого нужно что-то еще.

Левой рукой я прижимаю младенца к себе, правой держу у него над головой книгу. Только не уронить тяжелый том ему на голову, острым углом в висок; а что он впитывает с материнским молоком прозу Андрея Тургенева… Прости, брат Иван. Подрастешь — придется прятать эту книгу от тебя, чтобы не наткнулся на чересчур нестандартную, мягко говоря, лексику и не споткнулся о предельный цинизм автора и героев. А вырастешь совсем и найдешь книгу в кладовке, между банкой засохшего клея для обоев и древнего фотоальбома— придется попытаться растолковать, что к чему…

Как-то раз в университете я писала курсовую работу, посвященную творчеству критика-постмодерниста Вячеслава Курицына. Курицын смешил и восхищал: он писал о современном искусстве, его же методами пользуясь. Анализируя всерьез женские и мужские журналы, уринотерапию как объект искусства, рассказывая о выдающихся деятелях современности (таких, например, которые раздеваются догола и лают на прохожих) он — не думаю, что невольно — полным прахом представлял читателю эти культурные явления. Не сливаясь при этом с ними, хоть и используя постмодернисткие приемы письма.

Прошло немного лет — и критик Курицын стал писателем Андреем Тургеневым, и свой творческий опыт стал переплавлять в художественных произведениях. Он — знаток современного искусства, и свои романы посвящает ему. Но уже не возносится над ним, сохраняя серьезный вид и сдерживая смех, а становится его частью, потому читать его трудно. Тургенев блестящий стилист, так и уносит тебя потоком его образов, да только приходится сопротивляться и плыть против течения, потому что несет тебя не в лагуну, а в клоаку.

В новом романе Тургенева действие происходит как раз на берегу лагуны, в Венеции, где на открытии фестиваля собираются ключевые фигуры современного искусства. И среди них, нелепейшей белой вороной, музейным экспонатом — пожилой, под семьдесят, русский режиссер, сорок лет тому назад снявший свой первый и последний, но выдающийся фильм. В Венецию он приезжает, чтобы продумать сценарий фильма, который здесь же, в Венеции, «под занавес» и предполагает снять. Венецианский карнавал арт-объектов, их авторов и событий закручивает и его в диком танце, и в несколько дней режиссер обретает здесь сюжет фильма, экстраординарные знакомства, неожиданный любовный роман и смерть. Линия Константина Николаевича — с точки зрения традиционного искусства и душевно здорового человека — единственная в романе, за которой можно следить без душевных судорог. Потому что остальные герои, активные деятели современного искусства, — сплошь из разряда непечатного, непристойного и кощунственного. Я не стану рассказывать о них из опасения слиться, подобно автору романа, с объектом изображения.

По мнению аннотации на обложке книги, автор романа размышляет «о природе искусства и границах дозволенного в жизни». Возможно, это действительно так, только, размышляя об этом, он сам эти границы переходит.

И прости меня, младенец Иван, что я так вот, во время кормления…

МЯСНЫЕ КАМНИ

На мой взгляд – этот роман – самое яркое явление нынешнего года.

А писатель Вячеслав Курицын, в данном случае выступающий под псевдонимом «Андрей Тургенев» – из самых ярких явлений в нашей литературе.

Дружить с ним практически невозможно, так что не надо обвинять меня в пристрастности.

Но любить его литературное творчество – совершенно естественно

Ну, как не полюбить книгу, которая начинается вот таким диалогом:

«- Вот взять кота, — сказал Боря.

— До Мюнстера он еще трижды отсосет, — сказала Вергнитка.

— Кому? – спросил Боря.

— За что? – спросила Вергнитка одновременно с Борей, но громче.

— Не понял? — не понял Боря.

— Вергнитка, очевидно, уточняет, за какую именно часть кота взять кота, — предположил Константин Николаевич. – За хвост, скажем… Или…»

А кончается вот таким вот пейзажем:

«Вот и море. В ночь уходила-подергивалась лунная дорожка, гондола въехала в лунную дорожку и разбила ее на сотню осколков».

Там, правда, есть еще эпилог. Но выдавать конец нельзя!

Во-первых, это «роман – с городом». Как и предыдущий, блокадный.

В данном случае, у города псевдоним – «Такой Город».

Но и настоящее имя «Венеция» тоже упоминается.

Место действия — знаменитое Венецианское биеннале.

Всяких актуальных искусство.

Но это я уже немного выдаю. Место действия выясняется не сразу. А история с котом и последующим диалогом – так и вовсе поясняется на сто пятьдесят первой странице.

Самое обидное, что молодежь, работающая в глянцевых журналах – и, например, способная понять что такое «клитор на морде» еще до прочтения сто пятьдесят первой страницы, она у нас — не читающая. И романа не прочтет. Поверит мне, отдаст роман в книгобзор, пропиарит ежели надо – но не прочтет. Ни почему. Просто потому что не успевает они читать.

Потому что такой ритм жизни.

Именно как у героини по имени Вергнитка.

Имя это замечательное, потому что такого слова нет. Сюжет я не выдам даже под пыткой, но личное знакомство с автором, все-таки принесло дивиденты – выяснилось, что изначально героиню француженку звали «Вероника». А потом какая-то опечатка – и вышла эта «Вергнитка».

И автор решил так ее и оставить.

Вообще, герои романа – интернациональная арт-тусовка.

И прелестно, до какой степени Курицын, пищущий хоть и не «в стол», но безусловно «в бутылку», то есть нетленку — письмо в будущее, не заморачивается языковой проблемой.

Он пишет так, как будто не было «вавилонской неудачи».

Сам Курицын не говорит ни на одном иностранном языке, и никогда, видно, не пытаясь чужой язык выучить, так и не в курсе, что если не с детства – то выучить чужой язык невозможно.

И говорить на нем – пытка.

У него герои: француженка Вергнитка, англичанин Лорд, Сиамские Близнецы — китаянки, кинорежиссер с Урала Константин Николаевич, Боря — сын эмигрантов все с того же Урала, украинско-русские хлопцы Саша Сало и Слава Блуда – все говорят на общем языке. Поскольку роман на русском – то по-русски.

Все герои, как один, говорят на нем изумительно цветисто и красочно.

С яркими и сочными речевыми характеристиками. Такой букет слэнгов и говорков.

У всяка свой. За счет этого роман еще и смешной.

Косноязычный в быту Курицын – абсолютно расцветает на бумаге.

Здорово это. Это наверное и значить ПИСАТЕЛЬ.

Не «говоритель» – а именно «писатель».

Итак, перед нами парад ярмарочных уродов. Любимых автором и любящих жизнь.

Живых и обаятельных – таких, про которых все хочется знать и небезразлично знать, потому что они… интересные. Да, похоже на Феллини. То есть не знаю, про Феллини.

Похоже на Киру Муратову. Это точно.

Но в Курицыне даже больше жизни. Возраст потому что моложе.

Не говоря на языцах – он, тем не менее, всюду поездил и все, о чем пишет, повидал.

И с Венецией у него явно произошел свой роман – как и с провинциальной Францией, как и с Сибирем и Уралом…

С Москвой, кажется, ни хера не вышло…

А уж про Питер я молчу – ибо сама влюблена в Питер, и, конечно, всякого мечтаю из приезжих молодцов на Питере женить – чтобы навсегда у нас остались. Это не так-то просто — Курицын явно способен любить много разных мест.

И все эти «моей горькой любви города» — возникают у него в книжках.

И вот его версия темы «Смерть в Венеции».

Говорят, он — постмодернист. «Постмодернизм» – для меня термин неясный.

Есть плагиат – и есть перекличка. Жизнь «на культурную ренту».

А плагиата, наверное, уже нет. Забавно, что для отрывисто НЕобразованных – может плагиат возникнуть – а для нас уж и не может. Мы-то — отрывисто образованные.

И у нас наоборот — такая радость узнавания: вот герой читает на стекле в старинном венецианоском отельчике « забудешь и меня…», а мы прочли это сперва у Цветаевой, там где про Казанову, а потом уж первоисточник – самого Казанову. Это я – так, а кто-то наоборот сперва Казанову.

Курицыну плевать на языки, потому что «письмо в бутылку».

Это вышла такая «книга для Ниночки».

Нет, конечно и для Настеньки, и для Неточки – таких студенток, которые еще имеют время читать и сейчас прочтут.

Но больше всего для Ниночки – моей приятельницы из глянцевого журнала.

Которая однажды пришла на курицыницынский слэм читать серьезную лирику.

В платье с кружевным воротничком.

Но Вергнитка – ее персонаж , из окружающей ее жизни.

И она сразу поймет что значит: «Да пусть подслушивает… У них нет клиторов. А по-существу: я на морде клиторов не представляю, если честно…»

И не удивится, в отличие от Константина Николаевича.

Или от меня. Я первые страницы – вообще ни черта не могла понять.

И это было весело, как в начале моего любимого фильма «Трюкач».

Да, я потом его десять раз посмотрела. Уже зная, в чем там дело.

Я и этот роман, уже зная в чем там дело, все равно, второй раз прочла почти сразу.

Просто внутри романа так хорошо, что не хочется оттуда выходить.

Так же, внутри фильма «Трюкач» мне все время хотелось находиться.

Я потом поехала работать с Кирой Муратовой и именно что попала внутрь фильма «Трюкач».

Все это какой-то общий мир.

Мир вымытых стекол и распахнутых глаз – по детски распахнутых.

В детстве МОЖНО выучить чужой язык.

И всего-то пара-тройка наших дурных советских поколений — одноязычны.

Прежде такого не было. И скоро уж опять не будет.

Когда выловят бутылку, может, совсем уж дряхлая старушка Ниночка, уж давно имеющая время читать, и «читающая литературу» в каком-нибудь университете, на манер американского – под Питером, в старинном городке, принесет эту бутылку своим студентам, и они ничуть не удивятся, что все герои понимают друг друга.

Через еще пятьдесят лет, у нас тут люди не будут знать, про то, что мы – мудачье, были одноязычны. А где про это написано? В русской классике – есть неграмотные, ну это понятно, и в будущем поймут, а грамотные — все двуязычны, как минимум.

А чаще – трехязычны. А хули? Раз они вообще грамотные.

Как объяснить потомкам наше одноязычие?

— Мы не учили языки, потому что думали — не понадобится.

— Как не понадобится? Нет, ну английский-то, вы все таки знали?

— Не знали. Не учили. Не понадобится.Так думали.

Этого уже и Ниночка обьяснить не сможет. Ее учили языкам с детства.

В ее поколении языки – это еще пока что профессия и «верный кусок хлеба».

Хотя никогда не поняли бы гимназистки Марина и Ася Цветаевы – какой уж такой особенный кусок хлеба, с детства знаемые французский и немецкий?

Все грамотные в ту пору пару языков – знали.

С детства. С распахнутых глаз, ушей… С распахнутых душ…

Курицын, конечно же, тоже весь «родом из детства».

И от этого он, такая птица-перекличник – но не пересмешник.

Он в своей перекличке – никогда не станет дразниться. Он — всерьез.

И вся его «набоковщина» – всерьез.

Но я наконец раскрыла тайну этого Курицына.

Там, в венецианском романе, все любовно выписанные им монстры – весь этот парад охальников, жуиров и циников – вдруг дружно бросаться спасать двух девочек, которым грозит беда.

И именно вокруг этой истории враждующие герои объединяются и ощущают себя одной командой – правильных хороших и даже героических ребят.

И точно так же, в предыдущем его романе, жители ленинградской блокадной коммуналки объединяются, спасая ребенка.

И это совсем не по-набоковски.

Особенно, если конец хороший. У Набокова от «Лолиты» до «Бен синистер» – всю дорогу, сильно плохо с детьми обращаются, и защитить их всегда некому.

И на этом набоковское подсознание стоит. Эдакая сиротская тема.

Для меня Набоков не родом из детства. Он скорее адом из него.

То есть, он так никогда и не пережил – потерю детства.

А я знаю, что это такое. Отчего это ощущение возникает.

Это когда Родина вдруг обрывается за спиной. Я это ощутила в тридцать лет.

И это было так невыносимо, что пришлось поворотить оглобли.

А у Набокова такой возможности не было.

Вот этот постоянный набоковский рефрен –мама, бросившая мальчика, мама, которая не поможет, не защитит – это все про нашу «биг маму» – Россию.

А у Курицына, рано лишившегося родителей, но выросшего дома, с родными, с явным ощущением, что есть семья, есть тыл – никакой такой набоковской драмы – не наблюдается.

И у него явно в его нормальном советском детстве и отрочестве, был вот этот «интельский набор» – сперва детский, с «Мурзилкой» и «Костром» и «Пионером», в потом юношеский — с Высоцким и Окуджавой…

Вообщем Курицын – есть непокоцаный романтик.

Вот этого Набокову жизнь не позволила.

Ему жизнь даже и покоцаным романтиком стать не позволила.

А только — горьким циником.

А Курицын – так и застрял душою там, где то на страницах «Костра».

И ему по-прежнему в тумане светит, Вадим Шефнер. Радий Погодин… Вот такие постсталинские – очень ясные уже, детские книги.

Потому что до этого – «Кортик» там, «Два капитана», «Кондуит и Швамбрания» – «белеет парус одинокий» – о-о-о…. это все такие неясные – с точки зрения этики, книги.

Там классовая борьба, шпиономания. И Гайдар – весь хорош, – но типа, Набокова – нравственно неясен.

А вот с хрущевских времен пошла такая чистота — хрустальная.

Ну, я имею в виду – при желании, детский и даже юношеский автор мог себе такую чистоту позволить.

Именно под звуки чуждого джаза, переплетенного с родным пионерским горном.

Как в тогдашнем культовом кинофильме «Звонят, откройте дверь».

Добро побеждало зло. Сильные защищали слабых!

Так называемые мятущиеся герои – сколь бы ни путались в узких или широких брюках, в мини или макси юбках, в случайных минетах — или поцелуях без любви, все равно, в нужную минуту – вставали на защиту «безусловных детей» и оказывались безусловно хорошими.

Часто вместо детей – защищаемыми оказывались животные. Домашние и дикие тоже.

Так надо – по Радию Погодину и по Вадиму Шефнеру.

А также по Юрию Ковалю – и нынче это ряд в полной чистоте и в полном одиночестве продолжает Александр Етоев.

Замечательный и редкий, истинно детский писатель.

А Курицын как раз именно что писатель взрослый.

И книги его уж точно «детям до шестнадцати вход воспрещен».

Ну, очень уж домашним интельским и продвинутым – до четырнадцати.

Ну вот и Секрет Курицына: такой взрослый писатель, набоковский по стилю… и при этом «костровский» по содержанию. То есть, по идейному содержанию.

Я именно поэтому его так люблю.

Я предположим, покоцаный романтик. Но отнюдь не сдавшийся в своем романтизме.

Та книга была про Блокаду, про дурную власть, про жителей коммуналки и про оперы Вагнера.

Курицын оперы Вагнера обожает. А я их ненавижу.

Но там у него в книге – я их услышала наконец и полюбила.

Этот новый роман — про старого человека – живую легенду русского кинематографа, когда-то получившего гран при на Венецианском кино-фестивале.

И вот, через сорок лет, вновь оказавшегося в Венеции, но на тот раз во время биеннале.

И все герои, кроме старика режиссера – это художники-актуальщики, связанная с фестом массидия и гости бьеннале.

Вообще, основной слой книги весь вокруг актуального искусства. Которое я тоже терпеть не могу. И твердо верю, что все они жулики и наебщики.

Ну точно как Хрущев верил, что абстракционисты «все пидарасы».

Пока ему не объяснили. А мне и до сих пор не объяснили.

Ну нет у меня абстрактного мышления. И например, глядя на некий «друдл» – загадошную картинку, помещенную в этой в книге – я ничего себе не представляю.

А герои-актуальщики сразу что-то видят, всякие образы. А я ничего. Как Хрущев.

Но читая про актуальщиков там, в романе Курицына – я конечно же их полюбила.

И полюбила это искусство. Там, в романе, я увидела все эти объекты – там они были яркими и интересными. Там и само биеннале было удивительным, как в детстве — карусель или Луна-парк.

Я ведь тоже там однажды побывала. Там было шумно, жарко.Очень нервно. В воздухе носится энергетика туризма и выставочных амбиций.

Да, на площади Святого Марка я все-таки расплакалась.

Но только из-за чего-то, не имеющего никакого отношения к Венеции. Из-за литературы.

Которая в замкнутой советской жизни столько раз рассказала мне про эту площадь с голубями, и я столько раз, сперва тоскливо, а потом уж привычно и равнодушно – подумала, что никогда не увижу эту площадь живьем.

И вдруг все занавески оказались не кольчужным, а просто тюлевыми – и ветры задули во все стороны – я вот я тут стою.

Да, этот момент стоил слез.

А Венеция — не стоила.

Потому что для меня, видимо, человека сугубо книжного, она ярче в хороших книгах.

Наверное «венецианский текст» — существует так же как «петербургский».

Блокадный роман Курицына – совсем не «петербургский текст». Это книга о Ленинграде.

Совсем другое.

Но вот этот роман – безусловно, перекличка со всеми венецианскими телегами.

От Казановы до Томаса Манна. И Венеция у Курицына — совершенно на уровне. Не уступает.

Там у него один из героев – актуальный художник — изобрел «мясные камни».

«- И о чем я? Ха, камни! Камни мясные, камни. Ну не слыхал, что ли, рипс лаовай, я камни мясные делаю. Задрался уж делать. Берешь камень, короче. Булыжник! И пилой специальной его пополам, ха! Или лазером, — Лорд пошевелил пальцами левой руки. — А внутри камня – мясо! Мясо! Красное такое, алое… Густое. Типа Карпаччо. Без жил, без сала. Без костей! Но живое! Чистое мясо. Красота?»

Вот такая в этой книге вышла Венеция. Ярче настоящей..

Мясной каменный пирог

Живые камни с начинкой из художников, туристов, карнавальных масок, голубей и кислого красного вина.

В общем, все курицынские герои – разной степени таланта — неудачники.

Там целая коллекция неудач.

И Лорд этот все делает «мясные камни» — целая бригада геологов и биохимиков на него работает, но так ему и не удается эти камни сделать.

Ну правильно, только писатель – если уж талантлив, обречен на удачу и успех.

Не важно, в стол, или в бутылку… да и нужен ли печатный станок?

Не обязательно – только черные буквы да белое полотно – и вот Мясные Камни готовы.