Писатели о своих любимых учителях

Общественная программа «Учитель для России» и телеканал «Пятница!» запустили флешмоб #УЧИЛКИЭТОКРУТО: самые разные люди делятся историями о том, как преподаватели повлияли на их жизнь. Мы в Букмейте тоже приняли участие и собрали истории писателей и писательниц — у кого одноклассники прыгали на спор со второго этажа из кабинета физики, кого учили писать белые медведи, а для кого главной учительницей в жизни стала бабушка.

Людмила Улицкая

Это маленькая история из моего детства. Мне было десять лет, а год шел 1953-й. Десять народов Кавказа и Закавказья уже были выселены со своих родных мест, и дошла очередь до московских евреев. Говорят, что уже стояли где-то на запасных путях теплушки. Один мой дед к этому времени уже отсидел и был выпущен, а второй еще сидел. В это время шли процессы евреев-вредителей, евреев-шпионов и евреев — врагов народа. Спущенный сверху государственный антисемитизм находил поддержку в широких слоях советского населения. Атмосфера была невеселая.

И вот я помню, как наша учительница Антонина Владимировна Богданова в строгом костюме, в белой блузке с брошечкой у ворота, с жидким пучочком седых волос на макушке подходит к огромному плакату, повешенному в торце класса. А на плакате изображен праздник Первомая, толпа ликующих людей всех национальностей — тут и украинец в косоворотке, и грузин в бурке, и таджик в тюбетейке. Подходит Антонина Владимировна к плакату и указывает своей указочкой: вот украинец, вот грузин, вот таджик. А далее говорит такие слова:

«В нашей многонациональной стране есть русские и украинцы, татары, — татарская девочка Раиса багровеет, — евреи, — пять еврейских девочек опускают глаза и багровеют, — и все народы равны, нет народов плохих и хороших. Но бывают отдельно взятые плохие люди, и такое случается у всех народов».

Была у нас в классе одна слабенькая ученица Наташа, и ее мама, работавшая в продовольственном магазине, время от времени притаскивала учительнице сумку с продуктами. У всех на глазах. И почему-то это никого не смущало. Возможно, Антонина Владимировна ставила Наташе вместо троек четверки. Этого я не помню.

А вот ее высказывание в момент антисемитского разгула я отлично помню. Она была очень мужественная женщина. Царствие Небесное, Антонина Владимировна!

Алексей Сальников

Нина Поликарповна, учительница алгебры и геометрии, удивительная женщина, чью фамилию напрочь забыл, но это вот сочетание ее имени и отчества кажется мне уникальным. Она учила мою сестру, которая на десять лет меня старше, — и уже тогда Нина Поликарповна была в возрасте.

Было время, когда у нас был счетверенный урок математики, мы выползали оттуда, уже ничего не соображая. Все эти 160 минут с лишним Нина Поликарповна проводила на ногах у доски. И ничего — сохраняла бодрость до такой степени, чтобы захватить еще и перемену перед географией, не в силах была остановиться. Когда спустя 20 лет после выпуска у меня состоялась встреча с учениками нашей школы, оказалось, что Нина Поликарповна до сих пор в деле. Сколько ей лет, бог его знает.

Ирина Анатольевна — какая же она была милая. Мы пошли в первый класс, она выпустилась из института. В выигрывании творческих соревнований между классами ей не находилось равных, каждый раз она придумывала, как презентовать нас поинтереснее, чуть ли не сама шила костюмы к праздникам. Когда дошло до состязаний по арифметике, она назвала нашу команду «Архимедики» и собралась переодеть нас в греческие тоги, затем эта идея эволюционировала, а закончилось все тем, что вся команда оказалась в коротких юбочках. Необычный опыт. Она подсадила наиболее бодро читавшую часть класса на повести Крапивина. Когда мы узнали, что она переезжает, горю не было предела.

Другая Ирина, Ирина Яковлевна, попала сюда из Украины по распределению, вышла замуж, детей родила, очень любила нас, литературу. Но уральский огород, которым приходилось заниматься в конце 1980-х, чтобы элементарно было чего поесть, и уральская погодка — у нее не было нормальной квартиры с водопроводом и центральным отоплением — вынудили ее вернуться на родину. Не знаю почему, но тут я испытал печаль, которая время от времени накрывала меня еще несколько лет подряд. Хотя не только печаль подкатывала. Была еще странная злость: за то, что Ирина Яковлевна уехала, я злился и на себя, и на поселок, такой неудобный во многих отношениях, и на нее — за то, что ей не хватило терпения остаться, много еще за что.

Кстати, Ирина Яковлевна была нашим классным руководителем. Скорее всего, нас она покинула очень вовремя — в конце года, когда мы оканчивали шестой класс. За эти три месяца между шестым и седьмым классом со всеми нами что-то произошло. Не взросление, нет. Не могло же оно одновременно наступить у всех. Весь мир нам стал все равно что необитаемый остров из «Повелителя мух». Понятия не имею, что нашло на руководство школы, но оно еще раз поручило нас выпускнице института. Нельзя сказать, что мы отжигали так уж сильно. Никто не забеременел, никто никого не убил и не покалечил. Но ученики прыгали на спор со второго этажа из кабинета физики. Любимым выражением учительницы биологии была фраза: «Кому неинтересно, может выйти из класса», и вот однажды, когда она так сказала, все из класса и вышли. Зимой играли в снежки прямо в школе. Не помню, что делал я, но через пару лет, после открытого урока у нашей следующей классной руководительницы, Ларисы Николаевны, та, уже бывшая класснуха (время напрочь выбило у меня из памяти и ее фамилию, и ее инициалы) отвела меня в сторону и похвалила:

«Алексей, а я ведь весь тот год думала, что у тебя серьезные проблемы с головой, думала, что ты умственно отсталый, а тут вон что, оказывается».

Лариса Николаевна вообще, конечно, была манипулятором: «Другому я бы за такое поставила пять, а тебе четверка». Не помню, чтобы она кричала и ругалась, но, когда мы, слегка озверев после четверного урока Нины Поликарповны, довели до слез географичку, которая, заплакав, выбежала и привела завуча, и мы довели до слез и ее, и завуч выбежала и привела директрису, но и та ничего не смогла сделать, Лариса Николаевна пришла и остановила нас — буквально несколькими словами.

Когда вспоминаешь все это, просто думаешь об учителях с нежностью, с восхищением, с грустью, с улыбкой. Ты сейчас старше, чем были они, когда тебя учили, а все равно ощущение, что они и тогда были взрослее и умнее тебя нынешнего.

Оксана Васякина

Мне повезло, потому что в пятом классе я встретила Наталью Вениаминовну Марченко. На осенних каникулах она приехала вместе со Школой социального успеха в гимназию, где я училась и вела что-то типа школьного сбора. Меня на него отправила классная руководительница, потому что я, по ее мнению, была самая активная. На деле я была тревожным ребенком из неблагополучной семьи, но на это тогда никто не обращал внимания.

Наталья Вениаминовна заметила меня и пригласила на занятия в их клуб, так я попала в ШСУ. Сейчас я понимаю, что работа Натальи Вениаминовны не сводилась к организации сборов и семинаров по групповой психологии. Она помогала сложным детям, давала им ощущение, что они не одиноки. Она не пыталась никого перевоспитать и не вмешивалась в дела семьи. Наталья Вениаминовна работала только с детьми и, самое главное, принимала нас любыми.

Недавно я нашла ее в соцсетях и написала слова благодарности. На что она ответила мне, что всегда видела во мне «скрытую звездочку». 

Она учила нас быть благодарными и не судить других. Не уверена, что справляюсь с ее уроками. Но понимаю, что она была опорой для меня в период подросткового смятения. Мне 31, и я до сих пор иногда лежу и благодарю мир, который позволяет мне быть. Так она учила успокаивать тревогу. Теперь мы это называем медитацией.

Микита Франко

Я уверен: в том, что я начал писать книги, огромный вклад моей бабушки. Она была помешана на книгах. Настолько, что это даже вызывало раздражение, потому что она постоянно повторяла: «Нужно читать книги», или «Читать книги — это самое важное в жизни», или «Если не будешь читать книги, вырастешь круглым дураком». В детстве я злился на нее: «Ну сколько можно? Я ведь читаю…» А она: «Этого недостаточно!»

Только взрослея, я понимал, что стояло за этой большой, но иногда вымученной любовью к литературе.

Детство моей бабушки выпало на военное время, она была третьим ребенком в обычной рабоче-крестьянской семье. Всего восемь детей. Бабушка была старшей из дочерей, все свободное время проводила за физической работой, помогала по хозяйству матери. Ее мама была неграмотной, книг в руках не держала, и учеба, и чтение воспринимались ею как бездумная трата времени в такое тяжелое время: идет война, полно работы, нечем кормить семью, не на что жить. Бабушка пряталась с книгами в шкафу, в чулане, под кроватью — мать находила ее, ругалась, в сердцах лупила за безделье, отправляла работать. Так проходило детство.

Бабушка окончила всего семь классов. В то время из деревень и сел нельзя было уехать — сельским жителям не выдавали паспорта. Но бабушка мечтала о высшем образовании, и, когда ей исполнилось 14 лет, родители нашли способ вывезти ее в город по поддельным документам. Уезжала она, конечно, одна.

И уже потом, вспоминая это, говорила мне маленькому:

«Мне не хватало ни слов, ни знаний, ни жизненного опыта, чтобы элементарно общаться с людьми и просить о помощи. Нейронных связей не хватало, они не складывались. Поэтому тренируй мозги, читай книги, пиши книги, в них — вся жизнь».

В городе бабушка поступила в медицинский колледж, затем — в медицинский университет. Это был прыжок выше головы. Она оказалась первым человеком из семьи, сумевшим выбраться в город (в одиночку, будучи ребенком!) и получить образование. Я знаю, что многими своими привилегиями обладаю только потому, что ими обеспечила меня бабушка. Жизнь в городе, благополучная семья, обилие книг, возможность заниматься любимым делом — это все благодаря ей.

Она всегда говорила: «Литература — это жизнь». Теперь я ею живу.

Бабуля ничего не понимает «в этом вашем феминизме», поэтому, к сожалению, даже не подозревает, насколько она крутая феминистка. Но еще: любимая бабушка, сильная женщина, первая и самая главная учительница в моей жизни.

Ольга Птицева

Мне было десять, когда меня не взяли в четвертый класс. Девочка у вас странная, приехала откуда-то с Севера, молчит, глазами хлопает, с книжкой постоянно, не социализированная, короче говоря. Пускай посидит еще в третьем, хуже не будет.

Я стояла перед комиссией, и у меня ужасно потели ладошки. Это я помню отлично — как пот скапливался в складочках на сгибах пальцев, а сами пальцы были холодными. И очень хотелось взять маму за руку, чтобы пальцы эти согрелись, но мамы рядом не было. Мама была за 9 тысяч километров через всю страну, осталась, чтобы работать, нас кормить. «Лелечка, ты не плачь, а то мама расстроится», — бабушка повторяла это и комкала платочек, а глаза у самой были красные.

На комиссию бабушка пошла со мной, но ее тут же усадили в соседнем кабинете, а меня оставили в середине зала. Стоять, потеть и мерзнуть. За учительским столом сидели трое — высокая женщина без очков, пухлый мужичок в очках. И она.

Первыми я увидела маленькие ручки, совсем как детские, совсем как у меня. И почти без ноготков. Потом непропорциональное короткое тело во взрослой одежде. Потом большую голову с огромными глазами за стеклами очков, а потом неловко посаженную на макушку прическу, будто бы чуть сдвинутую в сторону.

Я смотрела на нее, она смотрела на меня.

«Татьяна Викторовна, чего скажете?» — спросил ее пухлый мужичок. «Ну чего сказать? Можно и в четвертый, умная же девочка, вон как молчит. А можно в третий, чтобы пообвыклась. А потом сразу ко мне в класс пойдешь. Хочешь?»

Глаза у нее были почти прозрачные, внимательные и добрые. Я обтерла ладошку об край кофточки и кивнула.

Хочу.

Когда мы с бабушкой шли домой по опадающему парку, она сказала, мол, какая странная у тебя учительница будет. Еще и в парике.

Этот парик, конечно, я почти сразу перестала замечать. А потом подросла, а вместе со мной и тот четвертый класс, в который мне разрешили перейти, когда я пообвыклась. Был четвертый, потом пятый, потом шестой. Татьяна Викторовна вела у нас русский и литературу.

«Господи, Заднипряная (фамилия Ольги — Прим.ред.), что за почерк, я все глаза сломала. Тебя медведи белые учили писать?»

Но тут же:

«Читала твое сочинение раза три вчера. Вслух. Мужа замучила, сына замучила, кота замучила. Это ж надо было вывернуть так! Книжка, прямо книжка получилась! Давай, сама прочитай всем, и обсудим потом».

И я читала, и мы обсуждали. Потому что надо читать вслух то, что пишешь, потому что обсуждать надо, понимаешь, Заднипряная, слова нужно проговаривать, слушать, как они друг с другом сцепляются. Это же не просто буквы уже, это же река целая. Слышишь же? Слышишь? Вот почитай-почитай, стихи почитай, в стихах все заметней.

Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь корнями
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.

Красиво же?

Красиво.

Если пишешь, надо, чтобы красиво было, чтобы и ясно, и неясно, чтобы внутри дрожало. У тебя дрожит?

Дрожит.

И у меня дрожит.

Мы приходили к ней в гости, приносили торт, она заваривала чай. Читала нам стихи, рассказывала про другой класс, который был когда-то раньше, как они устраивали такие же посиделки, как говорили про все, а потом ребята выросли, окончили школу, разъехались, но она, конечно, следит за ними, звонит им, радуется, ругает и хвалит. Иначе как? Это же жизнь. Обязательно должен быть кто-то, кто радуется и хвалит. И кто ругает тоже.

Я любила ее всем своим детским сердцем. А потом и подростковым. Не замечала, что она становится рассеянной, эксцентричной, немного шаткой. И когда на родительских собраниях начали обсуждать, что Татьяна Викторовна выпивает, мне было все некогда об этом подумать.

Наша театральная студия как раз ставила первый спектакль, в программе по литературе зрели горячие споры о том, что Каренина — дура, а мужик никогда не стоит поезда, ну а дальше были елки у младшеклассников, а потом областной конкурс чтецов.

Каждое мое сочинение она возвращала в красной ручке — ошибки, пропущенные запятые, где мягкий знак, Заднипряная, а тут что за проверочное слово должно было быть? Глаза бы мои такого не видели. Но оценки приходили две. Тройка за грамотность, пятерка за художественность. Потому что текст у тебя ясный и неясный, потому что от него внутри дрожит.

В наших экзаменационных сочинениях в девятом классе она оставила короткие подписи, чтобы на память. Остальные хвалились ими, показывали другим, смеялись и ерничали. Свое я спрятала в рюкзак. От него внутри именно что дрожало.

Татьяна Викторовна поставила там две пятерки. Мои первые две пятерки. Я правда постаралась не пропустить ни одной запятой и проверить все глаголы на мягкий знак. Но пятерки эти потускнели от надписи под ними.

Почерк ужасный, но в этом, Заднипряная, что-то есть. Тебе бы книжки писать. Ты пиши.

Татьяна Викторовна умерла в самом начале следующего сентября. Не знаю, что за диагноз у нее был. Но в школе шептались об отказавших почках, алкоголизме и «надо же, таких людей к детям подпускают, стыд какой».

Я стояла у гроба и первый раз смотрела на мертвого человека — заострившиеся черты, желтая кожа, торжественность и стылость. И мне тогда казалось, что я никогда теперь не сдвинусь с места и буду стоять так, смотреть и ждать, когда же она проснется уже наконец, у нас же такие планы, я же еще столько не написала. Но меня толкнули в плечо, мол, не задерживай людей, и я отошла. Но внутри дрожало, как от хорошего текста — горько и глубоко.

И сейчас, когда я пишу это, тоже дрожит. То ли от старой тоски по умершему человеку, самому первому, кто разглядел во мне слова, то ли по самой себе, пережившей тогда первую свою потерю. Но дрожь эта — мой главный признак настоящности. Если внутри дрожит от текста, если дрожит от человека, от заката, от песни, от случайного взгляда в метро, значит, это по-настоящему.

Свою первую книжку я посвятила Татьяне Викторовне. Она бы ей не понравилась, конечно. Можно лучше, Заднипряная, недотянула. Но ты молодец, начала, это уже немало. Теперь пиши так, чтобы дрожало.

Я стараюсь, правда. И не пропускаю мягкий знак.